Савва Морозов: Смерть во спасение

— Савва, ты химик, сотвори мне аду! Травить их буду! Ибо нет жития!

Чеховы на первых порах от бедности часто меняли квартиры, но Антоша, уже известный Чехонте, вытаскивал из нищеты и отца, и мать, и сестру, и своих безалаберных братьев, — сняли они наконец-то просторную квартиру в доме Савицкого, недалеко от Трубной площади. Далековато от Таганки и Хитрова рынка, к которому своим огромным садом, в низовьях диким и запущенным, спускалась городская усадьба вдовы Марии Федоровны Морозовой, но от домашних ссор почему бы и не сбежать? Матушка постоянно грызла Зиновею, та неуважительно фыркала на свекровь, а Савва между ними так гэ в проруби!

Среди суматошных, непритязательных друзей Антоши Чехонте отдыхала душа. Среди всесветного ора, пьянства, музицирования и бурлацкого пения там были все-таки два совершенно других человека: сам Антоша и этот немец, Франц Шехтель, которого художники-побродяги бесцеремонно называли Федором, и даже Федей. Франц ли, Федя ли — он упорно выбивался, бросив кисти, в архитекторы. Московские зубры упорно не впускали его в свой загон, но бодался с ними такой бизон, как Савва Морозов. Он, конечно, мог бы найти и другого архитектора, но, во-первых, и Антоша со своей неназойливой застенчивостью попросил, а во-вторых, и самому этот немец чем-то полюбился. Да чем — неимоверным трудолюбием и немецкой обстоятельностью. Проблему морозовского гнезда они уже несколько лет, встречаясь там и тут, обсуждали, для чего Морозов и прикупил землицы на Спиридоньевке, недалеко от Новинского бульвара. Они захаживали туда и на пустыре, очищенном от старых мещанских домишек, иногда распивали чаи, под коньячок, разумеется. Даже по-немецки чопорный Франц оттаивал: место было просторное, есть где развернуться размашистому архитектору. Он поторапливал:

— Савва Тимофеевич, чего вы тянете?

Он отвечал по-купечески:

— Как потуже набью карман, тянуть не стану.

Ведь и Зинаида, как сговорилась, Шехтелю поддакивала:

— Да, да, Савва, когда будет гнездышко? Ведь если не петушок, так новая курочка у меня угнездилась.

Можно ей было отвечать:

— Ну, соревнование с Аннушкой затеяла!

— Без твоей помощи трудно соревноваться. Где ты не только дни, но и ночи пропадаешь?

Не станешь же объяснять, что возле денежных мешков, в Купеческом или каком другом банке. Денежки любят, чтоб их погоняли, кнутиком хозяйским подстегивали. Да грешным делом и на пустыре своем иногда ночевал; была уже там построена сторожка с хороший мещанский дом. За липами и еще не выкорчеванным старым садом. Они сидели с Францем, которого он все-таки называл Федором, и бредили не то дворцом, не то каким- то замком. Шехтель требовал полной свободы, он эту свободу давал, но со своей стороны ставил условие:

— Не вздумай, Федор, усадить меня в купеческую золотую тюрьму! Самолично разбодаю.

Шехтель сдержанно посмеивался:

— Нет, не зря вас родитель бизоном прозвал! Но бодаться-то погодите. Пока замок наш еще только на ватмане. Калькуляцию вы внимательно прочитали?

— И читал, и ахал: не разориться бы тебе, Савва.

— Как решите. Ни копейки лишней я в калькуляцию не заложил.

— Да знаю, знаю, Федор. Не трави душу. Давай-ка лучше почаевничаем.

Чего же, чаевничали частенько. На огонек к ним у костра, горевшего на задах Спиридоньевки, захаживали, прознав дорогу, и приятели Антоши Чехонте. Сам он раза два только и бывал — клистиры да юмореи на уме! — а братцы его и многочисленные приятели, во главе с чахоточно кашлявшим Николаем, Шехтелю сильно досаждали. Мало вина, так им девок подавай, им цыган тащи! Савва в ужасе накачивал их, чтоб они где- нибудь улеглись на траве, и оправдывался:

— Какие девы? Не видите — голый пустырь?

— Девы-пустынницы, известно, — пояснял Николай, покашливая все сильнее.

— Тебе, братец, юг пустынный нужен, лучше всего крымский.

— Во-во, с Левитанчиком за компанию, дай с нашими милыми артистеюшками! Деньги даешь?

— Да вашу цыганскую орду и Ротшильд не прокормит!

— Я и говорю: здесь наш табор. Ты не спеши, Савва, домину строить. Нам у костра лучше.

— А зимой-то, артистеи-худолеи?

Братец Аитоши не больше минуты впадал в сомнение, а тут и решение:

— Да мы к тебе в сторожку переберемся. Ты, Савва, заготовь нам хороший возок соломы, мы ее расстелем на полу и. И!..

Дальше можно было не договаривать. Ясно, что начнется на морозовской соломке. Не только ведь мужички-художники, но и девицы-художницы, и дивьи артистеи за ними тянулись. Савва и сам опомниться не успел, как в одно хмурое утро проснулся в обнимочку и в недоуменье вопросил:

— Ты кто, душа дивная?

Общий смех ему был ответом из других углов. Вот дела-то! Дождь. или дьявол?.. Их всех сюда загнал?!

— Савва, головы трещат!

— Моя Дульцинея проголодалась!

— Саввушка, не хмурься, милый.

О времена, о нравы! Его обнимали при всех, прилюдно. Не обращая внимания, что кучер Данилка, вызволенный из хлопкового ада, в новый ад и попал, требовал по своему неукоснительному праву:

— Савва Тимофеевич! Вставайте да голову правьте, неча тут с бабами.

— С девицами, неуч! — и его заодно учили.

Но Данилка-то в любимцах хозяина состоял, потому и отмахивался:

— Ну вас, бездельников! Савва Тимофеевич, гоните их всех взашей. Там Франц Иосифович колышки уже разбивает.

Савва вырвался из ненужных объятий и пробормотал:

— Прости, Зинаида. грешен, да. но мы идем колышки забивать. Да, в наше милое гнездышко.

Хозяин полуодетым убежал, и Данилка уже взял хозяйские бразды в свои руки — тащил все, что со вчерашнего оставалось.

А Савва тем временем оправдывался:

— Прости, Федор Осипович, заспался.

Шехтель, прибывший с несколькими помощниками, таскал за собой рулетку и деликатно бросал через плечо:

— Хозяину спать — строителю работать. Идут ли материалы?

— Идут, Федор Осипович, не беспокойся. Первый обоз с камнем ожидаю сегодня к вечеру. Известка уже выгружается из вагона. Кирпич баржой вошел в Москву-реку. Уральское железо гонит мне уральский же пароходчик Мешков. Стекло там. железо кровельное.

— Да ладно, Савва Тимофеевич, — как всегда, деликатно смирился Шехтель. — До окон, до крыши еще далеко. Не все и с проектом у меня ладится. Поговорим. без этих похмельных свидетелей?

Строгая немецкая спина его повернулась в сторону вываливавшихся из сторожки художников и их взбалмошных художниц. Савва тоже только издали помахал им рукой, чертыхаясь:

— И с которой же меня бес попутал?..

Вслух, видимо, чертыхнулся, потому что Шехтель незлобливо рассмеялся:

— Щедрая душа у вас, Савва Тимофеевич.

— Дрянная душа! — не согласился он с утешением. — Займемся делами.

— Что у нас еще не обговорено?..

— Многое, Федор Осипович, — начал настраиваться на деловой лад и Савва. — Эти магазинные, рекламные окна, например. Что дала поездка в Крым? В Ливадийский дворец?

С окнами у них чуть ли не до кулаков доходило — махал руками, разумеется, сам хозяин, а Шехтель, отступая, молча кружил по развороченному землекопами двору. Савва уставал и успокаивался. Но на другой день повторялось все сначала. Был момент, когда Шехтель решительно заявил:

— Послушайте, Савва Тимофеевич. Или вы доверяетесь мне как архитектору. или я ухожу. Никакой неустойки за потраченные труды не востребую.

Вот так, с тихой, но немецкой решительностью. Савва понял, что Шехтель не уступит, и предложил ему прокатиться в Крым. Сам он по пути из Азии заворачивал туда, видел и Ливадийский дворец, и многое другое. Была ведь и тайная мысль: присмотреть местечко для своего южного именьица. А что? Семья увеличилась, да и не остановится Зинуля, как говорится, на достигнутом. А самому ему не захочется брюхо погреть на южном солнышке? Так что приятное с полезным очень даже ладненько сочеталось. О московских окнах он тогда еще не думал, но в душу-то запало. Верно, окна первых этажей там были широки, распашисты, над землей невысоко поднимались, впуская в свои просторы весь цветущий окрестный мир. Но то юг! Московский-то, обвеваемый вьюгами, дом — возможен ли с такими окнами? Вот о чем у них шел нескончаемый спор.