Сборник произведений
Шрифт:
Одно из двух: либо я с ума сошел, но тогда и весь Лувр — архив желтого дома, либо они — но тогда, как объяснить их успех?»
Статуя одной из французских королев, которой Александр Петрович мысленно задал этот роковой вопрос — не приняла в нем должного участия. Красивая женщина смотрела в мировое пространство с декоративной французской улыбкой и, казалось, давала понять Александру Петровичу, что его обращение неуместно: она жила в свое время не для того, чтобы засорять мозги всяким вздором.
«Можно, правда, предположить, — продолжал томиться Александр Петрович, — что я отстал от века… Но почему в 20-ти тысячелетиях — я дома и только в нескольких последних десятилетиях — чужой?»
В азарте эстетических изысканий он незаметно забрел в самую гущу играющих
7. Никто, как свой
Между тем оскорбительный монумент уже давно сменился разного рода вполне классическими голыми мужиками и бабами, но Александр Петрович не находил в них обычного удовлетворения: острое безобразие бронзового чудовища придало всему остальному какой-то пресный привкус и — как добродетельная матрона после развязной проститутки — мраморные боги и богини стали казаться Александру Петровичу скучными. Неся в душе недоумение, он вышел из Люксембургского сада к месту, на котором в свое время помещалось кафе, неоднократно видевшее в своих стенах Ленина, не без патриотического подъема (как-никак, а потрясший мир соотечественник, не к ночи будь помянут!) обогнул этот угол и стал подыматься по Монпарнассу и вдруг — носом к носу столкнулся с хорошо знакомой и явно пьяной фигурой. Лицо встречного походило на плохо сработанную русским кустарем античную трагическую маску…
— Геннадий Демьянович! Что с вами?
— Что со мной? — повторил пьяный, слегка покачиваясь, не то икая, не то всхлипывая. — Н-ничего!. Пью… С утра пью… Вот…
Александр Петрович несколько растерялся:
— Да, да, конечно… Я понимаю… Но почему?
Громко всхлипнув и пошатнувшись, Геннадий Демьянович придвинулся вплотную:
— Ушла!
— Кто ушел?!
— Маня… Манечка… Манюся… Сволочь! — вдруг заорал Геннадий Демьянович. — Сволочь! Проститутка!
— Куда ушла? — наскоро вспоминая молодую, из новых эмигранток, жену собеседника и огорчаясь, что попадает в русскую лирику, спросил Александр Петрович.
— Куда ушла? — с невыразимо горькой и ядовитой иронией переспросил Геннадий Демьянович. — К деньгам ушла!. У меня — что ж… Две комнатушки… Когда заказы есть, а когда и нет… А он, брат, мужик богатый: своя фабрика патентованных вешалок!. Квартира… Мебель… И работать не надо!. Работать не надо!. Хоть и твердила, что у них, де, в Советском Союзе что мужик, что баба — все равно, а ушла на дамскую жизнь, сволочь!. Сволочь! — еще раз заорал Геннадий Демьянович, еще раз всхлипнул и — размазав слезы кулаком — сказал вдруг совсем спокойно: — Пойдем пить…
— К сожалению, никак не могу, Геннадий Демьянович, я остался без работы и у меня деловое свидание.
Громыко тупо посмотрел на Александра Петровича, но, очевидно, сообразил все-таки, в чем дело.
— Если не можешь, — проговорил он все так же спокойно, — то хоть посоветуй кого-нибудь! Одному пить, понимаешь, душа больше не принимает…
Александр Петрович вспомнил, что тут же рядом — в Латинском квартале и у себя на дому, фабрикует какие-то специальные линейки для лабораторий капитан Купырин, несмотря на свои шестьдесят лет и неутешный геморрой, большой любитель компанейского выпивона во всякое время и по всякому поводу. Среди знакомых капитан слыл душой общества и остряком, потому что запоминал анекдоты как таблицу умножения, сам любил отпустить словцо и широко прославился в бригаде тем, что известную часть женского тела звал «изюминкой».
— Вы, Геннадий Демьянович, капитана Купырина знаете? — осведомился Александр Петрович с легкой надеждой на избавление.
— Купырина? — переспросил Громыко, покачиваясь в позе Пизанской башни и закрыв глаза, чтобы лучше соображать. — Купырина… — и расклеив припухшие красные веки, он с трудом зафиксировал взгляд на лице собеседника. — Купырина знаю… Пил… Только он живет у черта на куличках.
— Это до войны, Геннадий Демьянович, Купырин
жил в Медоне, а теперь тут же рядом… Впрочем, лучше будет, если я вас провожу…— Л-лучше! — охотно согласился Геннадий Демьянович, сразу повисая на руке компаньона.
Дорогой он все силился рассказать, как Манечка от него ушла, но то и дело спотыкался о какие-то двадцать тысяч франков, которые не то он сам так запрятал, что теперь найти не может, не то Манечка нашла и унесла с собой. Александр Петрович не очень старался вникать в суть дела — ему хотелось поскорей развязаться и попасть в Куполь.
Введя Громыко в подлежащую дверь и поставив его ногу на первую ступеньку темной, мистической лестницы старого и по-парижски грязного дома — Александр Петрович попрощался, передал привет Купырину и ушел, не оглядываясь.
8. Тургеневские девушки
«Куполь» уже оживлялся. Люди всех стран мира приходили поодиночке, вдвоем, втроем, семьей или случайной компанией; пили посредственное кофе, ели невыразительное мороженое, разговаривали, разглядьшали других, делали дела и отдыхали, искали соседства на час, на ночь, на сезон — смотря по обстоятельствам и средствам — или же, наоборот — в толпе услаждались одиночеством.
Между столиками слонялись голодные художники, набрасывая моментальные портреты снисходительных клиентов и попутно одолжаясь у лакеев папироской. Преуспевающие представители Монпарнасской богемы, корпорации в двадцатом веке скорее коммерческой — старались достойнее и резче отделить себя от приличных и корректных «мещан» и тем самым — по лукавым законам бумеранга — легче найти путь к мещанскому кошельку… И среди всего населения этого Ноева ковчега проститутки обоего пола то исподтишка, то с наглостью отчаяния искали очередную жертву…
Александр Петрович убедился, что Секирина в «Куполе» не было (быть может, пока еще не было), и, выбрав столик, заказал, конечно, кофе: его экономический кризис начинал входить в острую стадию.
В сопровождении трех кавалеров мимо прошли две девушки со столь особенными лицами и бедрами, что их короткие и по-модному растрепанные прически воображение чуткого наблюдателя невольно дополняло тяжелыми, на спину спущенными косами, с лентами и бантами летописных боярышень. Компания уселась неподалеку. Молодые люди — как идущие гуськом в аршинных снегах Севера пешеходы — стараясь попадать в глубокие следы отцов своих, обслуживали дам со всеми испытанными приемами офицерской галантности. И девушки, принимая почтительно пододвинутый стул или предупредительно переданный стакан, отвечали царственно снисходительными улыбками. Ни лукавых касаний, ни прижиманий, ни тем более широко практиковавшихся кругом тягучих поцелуев не было и в помине. Когда один из молодых людей попытался обратить внимание дам на соседнюю, совершенно зашедшуюся в оргазме полудозволенной близости, пару — старшая брезгливо сморщилась: «Охота вам смотреть на такую пошлость!» Александр Петрович невольно залюбовался девушками. «Нет, что ни говори, — думал он про себя, — мы все-таки особенный и подлинно великий народ! И наши малыши — настоящие детишки, а не маленькие старички со всем эгоизмом, мелочностью и сухостью взрослых мещан и среди девушек — несмотря на все мытарства изгнания и, естественные в таком положении, недочеты воспитания — еще проходят такие вот тени Тургеневских героинь!»
— Осторожнее, Александр Петрович, а то ослепнете! — произнес вдруг приятный баритон, и за столик Александра Петровича спиной к молодой компании уселся крепкий, ладный, аккуратный, с поседевшими висками, господин. — Извините за бесцеремонность! Надеюсь, я вам не очень помешал?
— Что вы, Альфред Людвигович, напротив! Я очень и очень рад! Кроме всего прочего — одному не так уж весело…
— Однако следов скуки на вашем прекрасном лице я не заметил, — усмехнулся Альфред Людвигович, — преуспевающий таксист-собственник по фамилии Кранц. Волжанин и внук колониста — он, несмотря на происхождение, был уже настолько русским, что даже — как это водится — любил порой покуражиться над дорогим отечеством и объявить себя гражданином мира…