Сборник рассказов

Каня улыбнулась - сразу показалось ей, что за спиной крылья выросли.

– Каня, ты прямо как свеча сейчас.
– рассмеялась Люда, когда девушки на кухню проходили.

Бабушка тоже улыбнулась:

– Вот уж сколько лет смех здесь такой не звучал. Сейчас, словно родник из под пола пробился. Вот всю квартиру светом своим золотистым залил!

Тут и Каня улыбнулась...

Девушки помогли бабушки приготовить чай, и вскоре уже, закусывая баранками разговорились.

Бабушка взяла на руки котенка и тот, почувствовав доброту ее, замурлыкал.

– Назову я его... а, может, вы его уже как величаете?

– Нет - просто котенок, облачко, братик.
– улыбнулась и впрямь похожая на свечу небесную, Любовью сияющая Каня.

– Очень хорошо. Пусть будет - Облачком. Уж очень он и впрямь на маленькое, теплое облачко похож. Облачко...
– старушка провела своей большой, морщинистой ладонью по этому Облачку и тот, замурлыкав сладко, потянулся...

– У меня он не пропадет - вырастит в настоящее Облако.
– говорила через некоторое время старушка.
– Об одном прошу вас, девушки - хоть бы раз в месяц заглядывайте ко мне. Особенно зимой - сядем мы на этой кухоньке вечером, раскрою я старый фотоальбом; расскажу - там про каждое фото целую историю можно вспомнить...

За окном уже засияло вечерним, мягко-бордовым, вечерним светом небо; а с мокрых ветвей, шумя по листьям, стремились к земле - частички ушедшего дождя, капли.

– Мы обязательно, обязательно будем к вам заходить!
– сияющим, светлым голосом молвила Каня.
– И к вам, и к братику моему!
– только сдержанность Канина, только скромность ее, не давали проявиться этим чувствам как-то более ярко.

В душе же Каня над полями летела, пела, и в хороводе, вокруг солнца кружила. Как же счастливо ей было - братик ее попал в хорошие, в замечательные руки, и хоть иногда - хоть три, четыре раза в месяц - нет - чаще!
– они будут видится.

– И я тоже буду заходить!
– воскликнула, озарила квартиру верой в жизнь, в Любовь Люда. Рассмеялась и Каня - это был прекрасный, не с чем несравненный, так редко слетающий с уст ее смех.

Старушка распахнула окна навстречу этому прекрасному, майскому вечеру и он певучим вальсов ворвался в квартиру, по кухоньке, по прихожей, по комнатке пролетел; заполнил все собою, зачирикал, засмеялся, подхватил; небесным простором все наполнил.

* * *

Надо ли говорить, что Миша прибывал в мрачнейшем состоянии.

Приехав в свой подмосковный город, он идя по улицам, видел весь майский мир, мрачнейшим; всех людей враждебными, все пустым, вязким.

Он смотрел на небо, но и небо казалось ему выжатым, темным, бессильным сделать хоть что-то. И везде ему бросалась в глаза какая-то ржавчина, а долетающих голосах - насмешка, издевка над его чувствами.

– Каня. Каненька.
– шептал он.
– Хоть ты и любишь другого, хоть и взглянула ты на меня сегодня с презреньем, все равно - Люблю тебя. Люблю душу твою, которая сквозь очи, сквозь душу твою Любовью светится. Люблю тебя, всем сердцем, всей силой душевной! И я не живу без тебя, ибо кроме тебя и нет у меня ничего - весь мир - пустота, ржавчина, злоба, суета подлая. А ты есть Бог, Вселенная - все, все ты для меня, Каненька. Ты даже поспешила прочь услышав нынче мой голос, а, значит, вызываю я в тебе отвращение; значит никогда не ответишь ты на мои чувства. Что ж... быстрее бы в ванну, да и прочь из этого подлого существования!

Он ворвался в квартиру, буркнул что-то на ничего для него значащий вопрос матери и заперся в ванной, где сразу же включил горячую воду.

Наблюдая за тем, как расплывается за покрывающим зеркало паром, его лицо, прошептал:

– Вот так и чувства твои растворятся под временем. Нет - ты будешь мучаться - мучаться долгие годы; ты сожжешь себя в этом безответном чувстве, потом умрешь старым, немощным, разбитым, так ничего и не достигшим. Все одно умрешь - так какая же разница сейчас или тогда - через мгновенье. Ведь вся жизнь, вся эта суета, и даже чувства мои тогда, в час смертный, покажутся одним мгновением - одним мучительным, иссушившим меня мгновеньем; таким же мгновеньем, черт подери, как и прошедший месяц! Он страшно заполнен был чувствами этот месяц, но он и пронесся, как одно мгновенье, черт подери!.. А что трудно: лезвие надавить на вены вовсе даже и не больно, легко; потом сесть в ванную, чувствовать расслабленность всю большую и большую...

Он взял коробочку с лезвиями, достал одну из этих маленьких, нагревшихся в паровых клубах, стальных заостренных пластинок; перед глазами подержал...

Тут он вздрогнул: представил, как слабеет все больше и больше, как силится подняться, позвать на помощь из кровавой ванны, но не может уже этого сделать - может только лежать, расслабляться все больше - расслабляться до пустоты - до бесконечной пустоты, что ждет его впереди.

– Черт.
– он положил лезвие на стекло, перед покрытым плотным белым паром зеркалом; сделал воду чуть потише, и протянув палец к зеркалу, вывел вздрагивающие кривые буквы:

"Зачем мне жить?"

Скривился над раковиной, потом схватил лезвие и, поднося его к венам, прошептал:

– Да незачем. Пустота! Ну и пусть! Раз уж суждено пустоте быть...

В дверь застучали, раздался встревоженный голос, почуявшей беду матери:

– Миша, ты что там парилку устроил. Ну-ка выходи - ужин уже на столе.

– А что если жизнь это круг?
– в муке шептал Миша.
– Что если все эти мучения будут повторятся вновь и вновь - вся эта боль! Тогда - это и есть ад! Да - это и есть ад!

Он дотронулся лезвием до руки, даже и провел немного; из маленького надреза выступила кровь и тут он вновь вздрогнул - услышал, как далеко-далеко за стенами, за гулом труб, загремел гром.

– Ради первого грома весеннего.
– вывел он, отбросив лезвие и дальше уже писал без останова.

– Ради первого грома весеннего,

Ради цвета роМиших полей,

Ради светлого пруда осеннего,

Ради снега российских далей,

Ради вас, молодые березки,

Ради теплой, весенней поры,

Ради храмов, и ради всей моей,

Необъятной родной стороны

Я из пепла, из мрака восстану,

Песней солнца и неба вскормлен.

И тебя, мать-земля, любить стану,

Твоим громом чудесным спасен!

Когда он дописал последние строки - первые уже покрылись новым налетом пара, и их с трудом можно было разобрать, но Миша и не обращал на это внимания.

Вновь, уже значительно ближе, пронзая стены дома, свободно громко взревел гром; и Миша ясно представил надвигающуюся, стремительную стену дождя.

На мгновенье ему жутко стало от того, что едва он не совершил. Выключил поскорее воду, крикнул через дверь:

– Да, сейчас выхожу!

Он убрал лезвие и выбежал на кухню.

За окном все небо заволокли уже, пришедшие со стороны Москвы черные, клубящиеся дождевые тучи. Часто вспыхивали, протягивались к земле ветвистые молнии; тучи озарялись, и дух захватывало от этих, пребывающих в постоянном движении объемов.

Миша распахнул окно; улыбаясь, высунулся - ветер обдал лицо, унося куда-то прочь остатки мрачности, пустоты. Вот первые прохладные капли коснулись его разгоряченного лица - все больше и больше их становилось. Вот вся улица уже зашумела, вот уже намок Миша.