Сборник рассказов

Я попятился:

– Через несколько минут к вам приедет скорая, ждите...

– Воо-ооон!!!
– он вновь завыл, бросился к стене и ударил в нее кулаком, потом судорожно выставил руки вверх и со скрипом, сдирая останки обоев, повел ими вниз - я заметил кровь, которая оставалась на ветхом, отсыревшем за сто лет бетоне.

Проснулся Саша, взглянул на своего брата, на бабушку и беззвучно плача отполз в темный угол около стола.

– Вы бы окно закрыли.
– посоветовал я.
– А то, заморозите и себя и Сашу. Вам то жить еще да жить...

В коридоре быстро оделся: Николай так и не выходил из комнаты, но слышен был беспрерывный стон - а кто стонал Николай или его брат я не мог определить.

Вышел на лестницу - там было сумрачно, но не темно; свет пробивался из пустых квартир, окна же на лестничных пролетах добросовестно забиты были черными картонными листами. Споткнулся обо что-то: оказывается, мой фонарик - я его обронил еще ночью и не заметил.

Взял его и вздрогнул от сильного холода, который исходил из него, жег пальцы - побыстрее сунул его в карман, распрямился и тут вздрогнул отдернулся: предо мной на лестнице было что-то...

Валы... плотные валы какой-то плотной материи, служащие видно для утепления дома, свисали из рваной дыры в потолке. Они были буро-желтого, ядовитого цвета и плавно покачивались, хотя ветра не было...

"Вот оно - решение всех твоих ночных кошмаров" - пытался я себя утешить, но тут же и дрожь меня пробирала, ведь я точно помнил, что до того, как нагнулся за фонариком, ничего с потолка не свисало...

Я обошел эту материю, где-то в глубине ожидая, что она схватит меня... Задрал голову: дыра в потолке зияла чернотой; словно бы то, что было в подъезде ночью убралось туда, до следующего заката. Материя задрожала и покачнулась, словно маятник...

Дальше я бежал по залитой рассеянным слабым светом лестнице; и ничего удивительного больше не встретил. Только вот между третьим и четвертым этажами, ожидал я увидеть, какую-нибудь груду (например старую обшивку дивана) - то обо что я два раза спотыкался уже во тьме. Но там ничего не было...

Вот и двор весь залитый грязью; перекошенные да и обвалившееся кой-где подъезды кривились по его бокам. В центре я заметил несколько черных, прогнивших насквозь пней...

Вот и залитая серым полумраком арка: теперь ее, хоть и с трудом, можно было видеть всю сразу, и она, оказалась совсем не большой: шагов в пятнадцать, а вовсе не тем бесконечным туннелем, который представлялся ночью. А в центре из разбитой стены, извивалась ржавой змеей какая-то железка...

Наконец и жилая улочка; хоть и узенькая, а все ж проходят по ней время от времени люди, да машины изредка проносятся, разбрызгивая слизисто-грязевые потоки. Я тогда чуть ли не с любовью посмотрел не только на этих торопливых, закутанных в темные одежды людей, но даже и на грязные, обычно ненавистные мне машины - устал я ото всей этой чертовщины!

За пять минут добежал я до ближайшего таксофона, и, наверное, минут пять объяснял, дежурному врачу, как доехать до темного дома, да где эта квартира.

После, нахлынула на меня сильная головная боль; черепная коробка трещала, как грецкий орех зажатый в тисках, а в глазах плескались черные волны, ноги предательски дрожали...

Сначала, я хотел еще вернуться к темному дому, быть может, еще утешить как-нибудь Сашку, но тут ничего не оставалось, как повернуть к себе домой: не помню, как дополз до своей квартиры; лихорадило, лоб горел, в глазах мутило...

Как в бреду, позвонил на работу, сообщил, что их воин пал от того с чем боролся.

Через какое-то время приехал, в прошлом наставник мой - врач Петр Михайлович, тридцать лет отдавший медицине. Быстро осмотрел меня; заявил, что: "Где-то, батенька, успел ты за ночь и простыть, и лоб себе расшибить, и нервишки расшатать, да так, что болезнь ничто удержать не могло - она в тебе и засела".

Прописал мне целебный настой (Петр Сергеевич был ярым сторонником натуральных, природных снадобий, и не признавал с помощью химии сделанных таблеток).

На третий день пришла навестить меня медсестра Катерина, заварила крепкий чай; и сидели мы друг против друга - я на кровати, прислонив подушку к стене, она рядом, в кресле.

Мне из головы не шел темный дом и обитатели его. Ночами, в бреду, я видел свисающие на лестнице куски материи, и слышал вой Николая, видел его раздутые капельками боли глаза; видел Сашку - он все время кашлял, зажимал ладошкой рот, но кашель, и вместе с ним кровь прорывались сквозь кожу.

– Помнишь, ты рассказывала мне о том звонке - голос, как у змеи? спрашивал я у Кати.

Она вздохнула:

– Да, такие голоса не забываются. Сережа, он как бы и сам себя резал и меня тоже. К себе он отвращение испытывал, и ко мне еще большее. Я спрашиваю у него, где он живет, а он то с улицы звонил - и там, я услышала, машина проезжала, так он как зашипит, застонет. Потом адрес простонал и орет: "Ну все могу я идти теперь! К бабушке, к карге... нет, к бабушке своей любимой!" - вот так он кричал - я тебя и предупредила, мало ли - может псих какой. Ну и ты был у него?

– Был.

– Ну и как он?

– Он страдалец, мученик... Он не псих, Катя... ну да - для нашего мира он псих, но в ином, более совершенном мире, он был бы счастлив. В нем есть определенные таланты.
– я замолчал - тяжело было говорить, болело горло.

– Понимаю... Ну, а ты не слышал, что было, когда увозили ее бабушку.

– Что? А ты откуда знаешь?

– Да у нас об этом все говорили. Во-первых: машина не смогла проехать во дворик - арку железка перегородила, и не отодвинешь. Ладно, пошли пешком: подъезд такой...
– она долго описывала какое жуткое впечатление производит подъезд - а я подумал: "Вошли бы они в него ночью" - наконец, перешла к описанию того, что было в квартире.
– В дверь звонят - никто не открывает; прислушаются - словно волк там воет. Звонили минут пятнадцать, и открыл им наконец мальчик...

– Саша.

– Значит, Саша. Сам весь трясется, ну а как они вошли - на кухню сразу убежал и сидел там до самого конца. Вошли в комнату - окна на распашку, холод. Мертвая на кровати лежит: смотреть страшно - посинела вся, а глазами в потолок смотрит. А человек этот...

– Николай.

– Пусть, Николай... Он сидел за столом у распахнутого окна, на него ветер дул, снег сыпался, и он синевой покрылся, руки дрожат, а перед ним листы - много, много исписанных листов. Когда врачи вошли, он быстро-быстро писал и выл по волчьи. Когда обратились к нему с полагающимся вопросом, он как заорет: "Во-он!!!". Пока бабушку его на носилки забирали, он все писал, а когда спросили, не хочет ли он сопровождать - так этот Николай, как завизжит: "Что сопровождать, то?! А?! Плоть, что ли?! Да визите ее прочь!" - и там еще орал такие словечки, о которых не рассказывают, и при этом все писал... Один наш, ему за плечо заглянул - стихи писал. Так-то...

* * *

Часто ночами снился мне Сашка: бледный, тощий - заходился он долгим, пронзительным кашлем; отчаянно зажимал рот ладонью, но между пальцами проступала кровь; мальчик смотрел на меня отчаянно, моля о помощи...

– Звонков, из "темного дома" не поступало?
– спрашивал я у Катерины, которая заходила ко мне еще пару раз.

– Нет.
– отвечала она...

Прошла недели с памятной ночи и, наконец, я почувствовал, что смогу дойти до Сашки и Николая.

Был первый день зимы: прекрасно его помню; после долгих пасмурных недель небо неожиданно прояснилось: стало ясно синим, свежим и морозным. За дни болезни я уж как-то привык к размытым электричеством, блеклым цветам; тут же, как на улицу вышел, сразу все (даже и дома и машины) все прекрасным показалось - да, и потянуло меня тогда за город - хоть и размыты они слякотью, так, ведь, можно и сапоги надеть...