Сборник статей, воспоминаний, писем
Шрифт:
Возможность противоположных оценок возникала из своеобразия самого материала роли. Уже само сопоставление Цезаря Качалова, Цезаря Шекспира и Цезаря истории давало увлекательный повод и одновременно составляло зыбкую почву для самых разнообразных и часто неожиданных выводов.
Две крайние и к тому же взаимоисключающие точки зрения отчетливо обозначаются в ряде газетно-журнальных статей, которые рассказывают нам о В. И. Качалове в роли Юлия Цезаря.
Одни, воздавая должное талантливости и властной обаятельности исполнения, говорят о преувеличенной героизации фигуры римского диктатора, об одностороннем и неверном, на их взгляд, подчеркивании идеальных черт образа, о неправомерном отходе от Шекспира, который с избытком наделил своего Цезаря человеческими, слишком человеческими чертами.
Так, один рецензент, признавая, что сам по себе качаловский Цезарь "действительно великолепен",
Другой критик сокрушенно спрашивал, зачем артист внес в свое изображение героя "слишком много величия и силы", и утверждал, что "царственное величие привычного образа Цезаря увлекло артиста на совершенно ложный путь..." {"Курьер", 4 октября 1903 г.}.
Легкомысленная категоричность подобных суждений и упреков покажется особенно сомнительной, если обратиться к другой группе отзывов, притом более многочисленной, в которой Качалову предъявлялись претензии совершенно иного и даже прямо противоположного свойства.
Взывая к истории, авторы этих статей обвиняли Качалова в произвольном окарикатуривании Цезаря, в нарочитом подчеркивании мелких и жалких черт его личности, снижающих героическое звучание образа. Самая аргументация авторов этих отзывов обнаруживает всю ограниченность, идейную ущербность, а порою и прямую реакционность их подхода. Так, монархически настроенные "Московские ведомости" негодовали на то, что Качалов, верный Шекспиру, нарушил распространенную в буржуазной историографии версию о Цезаре как об "идеальном монархе", так же как негодовали они на Художественный театр за то, что в постановке "представители республиканцев являются носителями какой-то новой, животворной идеи" {В. Г. Постановка "Юлия Цезаря" в Художественном театре. "Московские ведомости", 20 ноября 1903 г.}. В другом отзыве, опубликованном в той же газете, критик, говоря о Качалове--Цезаре, патетически восклицал: "Не таков Цезарь! Прочтите блестящую характеристику Цезаря у Моммзена или у Отто Шмидта, и вы увидите, что темперамент Цезаря совсем другой: в нем желания и мысли кипели, как в котле, и импульсы воли быстро разряжались в характерно решительных движениях... Не то, совсем не то у г. Качалова!" {Exter. "Юлий Цезарь" на сцене Художественного театра. "Московские ведомости", 17 ноября 1903 г.}.
Автор первой из двух приведенных рецензий, напечатанных в "Московских ведомостях", не остановился перед тем, чтобы приписать Качалову элементарную историческую ошибку. По его мнению, Качалов попросту спутал "рыцарски-благородного, изящного, приветливого Цезаря с подозрительно-лукавым, коварно-ехидным Тиверием".
Даже H. E. Эфрос, впоследствии по-иному отзывавшийся о Цезаре Качалова, в своем первоначальном отчете о спектакле хотя и называл исполнения артиста "художественною победою", в то же время утверждал, что "у Шекспира роль почти эпизодическая, в полном разрыве с образом историческим, с тем гениальным колоссом, которого рисует хотя бы Моммзен. Конечно, г. Качалов дает только шекспировского Цезаря, с мелкою душою, трусливого, падкого на лесть, политически близорукого, физически немощного, притворяющегося лишь великим" {Н. Э--ъ [Н. Эфрос]. "Юлий Цезарь в Художественном театре. (Письмо из Москвы). "Театр и искусство", 1903, No 41.}. Такого рода отзыв, по существу, подкреплял оценки враждебных толкованию Качалова критических рецензий, в которых говорилось, что благодаря нарочитому искажению, будто бы имевшему место, "мы в Художественном театре истинного Юлия Цезаря совершенно не видим" {В. Г. Постановка "Юлия Цезаря" в Художественном театре, "Московские ведомости", 19 ноября 1903 г.}.
Итак, совершеннейшее и величественное воплощение всех земных добродетелей, сверхчеловек, "полубог" римской истории и -- жалкий немощный старик, отталкивающий и по внешности и по внутренним качествам, лишенный какой бы то ни было доли подлинного величия, почти уродливо комический.
Такова амплитуда колебаний в критическом восприятии образа Юлия Цезаря, созданного Качаловым. Уже само сопоставление этих крайностей свидетельствует о явной несостоятельности
каждой из них. Совершенно очевидно, что авторы цитированных отзывов односторонне подмечали и тенденциозно подчеркивали лишь какую-то одну -- ту или иную -- особенность образа, которая заслоняла в их представлении всю его многокрасочную и живую сложность.Цезарь Качалова не мог быть сведен ни к внешне-карикатурному сенсационно-сатирическому изображению в духе Бернарда Шоу ("Цезарь и Клеопатра"), ни к трафаретно-героизирующей идеализации.
В исполнении Качалова были поводы для зарождения обоих противоречащих друг друга и одинаково неверных в своей обобщающей прямолинейности критических толкований. Созданный им образ строился на противоречивом сочетании разнообразных характерных черт. Но это вовсе не было их внешним, механическим соединением,-- это была живая органическая противоречивость большой и сложной человеческой личности, возникавшая в гармонии мастерского сценического воспроизведения.
Величественное и героическое в качаловском Цезаре не снимало его индивидуальных человеческих качеств, а, напротив, воплощалось в них и через них. Поэтому образ находился в органичном единстве с общим замыслом спектакля и с самим материалом роли.
Противопоставление трафаретному воплощению Шекспира, разрыв с рутиной "гастролерских" спектаклей -- вот что знаменовала постановка "Юлия Цезаря" на сцене Художественного театра. Не случайно при выборе пьесы предпочтение было отдано не "Отелло", "Гамлету" или "Лиру", а "Юлию Цезарю". Не трагедии Шекспира, в центре которых поставлен один главный герой, а именно "Юлий Цезарь" с его мощным треугольником главных действующих лиц: Цезарь -- Брут -- Антоний, с его монументальными народными сценами, привлек в ту пору внимание театра. Грандиозный размах изображения крупнейших исторических событий -- вот что прежде всего пленяло Вл. И. Немировича-Данченко в трагедии Шекспира.
Не самоценное раскрытие души того или иного героя, признанного главным (будь то Цезарь или Брут), а раскрытие трагического смысла изображаемых исторических событий, передача духа исторического момента составляли цель спектакля.
В письме к H. E. Эфросу, написанном в день премьеры спектакля, Вл. И. Немирович-Данченко утверждал: "Шекспир в этой пьесе уже ушел от интереса к одной человеческой душе или к одной страсти (ревность, честолюбие и т. д.). В "Юлии Цезаре" он рисовал огромную картину, на которой главное внимание сосредоточивается не на отдельных фигурах, а на целых явлениях: распад республики, вырождение нации, _г_е_н_и_а_л_ь_н_о_е_ понимание этого со стороны Цезаря и _е_с_т_е_с_т_в_е_н_н_о_е_ непонимание этого со стороны ничтожной кучки "последних римлян". Отсюда столкновение и драматическое движение... Шекспир делает множество ошибок со стороны исторических подробностей, но _д_у_х_ _д_а_н_н_о_г_о_ _и_с_т_о_р_и_ч_е_с_к_о_г_о_ _м_о_м_е_н_т_а_ _и_ _с_о_п_р_я_ж_е_н_н_ы_х_ с ним событий схвачен им с изумительной психологией "человеческой истории". И в этом центр трагедии, а не в отдельных лицах" {Письмо Вл. Немировича-Данченко к H. E. Эфросу от 2 октября 1903 г. Гос. центр. театральный музей им. А. А. Бахрушина.}
Это глубокое и цельное толкование трагедии Шекспира, конечно, вовсе не означало пренебрежения к передаче характеров действующих лиц, и в частности личности самого Цезаря, во всей их индивидуальной неповторимости. В том же письме Вл. И. Немирович-Данченко подчеркивал: "Рисуя распад республики и зарю монархизма на заканчивающей свою историю нации, мы точно так же хотим, чтобы у нас были и Брут, и Кассий, и Цезарь..." И даже более: именно стремление к воссозданию целого -- общей картины, по выражению Вл. И. Немировича-Данченко, -- определяло особую значительность и важность образа Цезаря в спектакле, соответственно его особому значению и месту в самой пьесе.
Качалов, на долю которого выпала сложная и ответственная задача, решил ее, ни на шаг не отступая от общей идеи постановки.
До начала работы над спектаклем многие прочили Качалову роль Брута или Антония, а сам он хотел взять роль Кассия, уже игранную им в период его работы в антрепризе Бородая в Казани, в сезоне 1898/99 года. Роль Кассия привлекала Качалова рельефной пластичностью и эффектностью образа самого страстного и непримиримого из заговорщиков. Роль Цезаря сначала показалась ему недостаточно значительной и интересной. Огромной заслугой Вл. И. Немировича-Данченко является то, что он сразу угадал в Качалове идеального исполнителя роли Цезаря, точно так же, как за несколько лет перед этим он угадал в И. М. Москвине идеального исполнителя царя Федора Иоанновича. Предлагая Качалову роль Цезаря, Владимир Иванович, как отмечает H. E. Эфрос, говорил: "В вас есть внутренняя значительность, импозантность".