Сценарий известен

– Да, сейчас все наживаются на подневольном труде заключенных, при этом выставляя это за вклад в процветание Германии, – холодно заметил комендант.

– Разве в этом есть что-то плохое? Вы сейчас говорите, как представитель Красного Креста, – гость громко и как-то нагло засмеялся. – И потом, можно сделать так, чтобы это сотрудничество было выгодно не только нам и великой Германии, но и … вам, – последнюю фразу Йегер произнес вполголоса, продолжая самодовольно улыбаться. Ленц понимал, что имеет в виду его гость и ничуть не противился такому направлению дела.

– Тысяча рейхсмарок в качестве премии для коменданта лагеря, – не ходя вокруг да около, назначил свою цену Йегер. Ленцу хотелось быстрее покончить с этим делом, и потому он решил согласиться:

– Идёт. Какие сроки вы даёте нам на постройку цеха?

– Две недели. Я думаю, этого срока будет достаточно.

– Двадцать дней, не меньше. Сейчас стоит неважная погода, – ответил комендант с интонацией уже решённого и не подлежащего сомнению.

Отто Йегер протянул руку в знак согласия, выразил свою признательность за обоюдовыгодное сотрудничество и неспешно удалился.

На улице шёл сильный холодный дождь вперемешку со снегом, поэтому домой комендант пришёл мокрый и замёрзший. Наорав на прислугу, которая, как казалось Ленцу, вечно путается под ногами, он взял с полки книгу и устроился в гостиной перед камином. Он не сменил промокшую под дождем рубашку, поэтому его сильно знобило. Мелкая дрожь пробегала по всему его телу, боль стала выламывать кости и сухожилия. По всей видимости, у него начинался жар. Ошибочно приняв признаки простуды за лёгкое недомогание, Ленц приказал принести ему бутылку шнапса. В последнее время он избегал шумных компаний и предпочитал пить в одиночестве. В такие минуты он надевал на себя маску рефлексирующего человека и представлял себя несчастным. Ленц уже не помнил, как давно его перестало что-либо радовать. Раньше его радовали музыка, потом женщины, потом шумные попойки в компании проституток и друзей из СС. Стоило одним взглядом посмотреть на этот список, чтобы обнаружить душевное обмельчание, которое происходило с комендантом, но он упрямо не хотел признавать это и скрывал свои терзания под маской важности и высокомерия. В последнее время его презрение к окружающим достигло апогея. Оно очень помогало Ленцу избавляться от множества ненужных связей, которыми он тяготился. Он, несомненно, ставил себя на голову выше всех остальных, даже привычная почтительность в отношении начальствующих лиц не мешала ему упиваться собственной значимостью, хотя Ленц не имел никаких объективных причин считать себя выше и лучше других людей, но разве не в этом и была основополагающая идея фашизма.

Долгие годы человечество будет задаваться вопросом о том, как такое произошло, что в центре просвещенной цивилизованной Европы могли происходить массовые конвейерные убийства людей. Ленц тоже не смог бы ответить на этот вопрос. В какой момент он из культурного интеллигента превратился в душегуба, методично истребляющего людей? Неужели кому-то удалось переключить в нём внутренний тумблер, доселе удерживающий его от проявления столь страшного зверства? Но если эту жестокость так просто можно включить, значит, она живёт где-то в глубине каждого человека? Она может долго дремать в подкорках сознания, но стоит только создать некий стимул, как всё доселе осуждаемое, порицаемое и ненавидимое человеком проснётся и возьмет верх над разумом, личностью, над всем миром. И никто: ни женщины, ни дети – не застрахованы от пробуждения в себе этого звериного «я». Разве знали о нём мирные немецкие домохозяйки, нанимавшиеся надзирательницами в концентрационные лагеря Третьего Рейха и каждый день обрекавшие на гибель сотни ни в чём не повинных людей? Разве знали о нём немецкие врачи, проводившие зверские опыты на живых людях? Разве знал об этом талантливый пианист Йохан, студент консерватории, поклонник творчества Гёте и Штрауса? Нет, ему лишь законодательно разрешили считать себя лучшим, совершеннейшим творением. И этого оказалось достаточно…

11

Несмотря на то, что Ленц не хотел этого признавать, он всё-таки заболел. У него резко поднялась температура, и всю ночь он промаялся в лихорадке, находясь между сном и явью. То ему казалось, что он спит, хотя он не спал, то, наоборот, он спал, но ему грезилось, что он всё ещё лежит в своей кровати и не может заснуть. Под утро температура начала спадать, и он наконец уснул. Ирина, приносившая каждое утро кофе в спальню коменданта, в первый раз за всё это время увидела его спящим. Он лежал на боку, почти целиком укрытый одеялом. Его согнутая фигура и какое-то страдальческое выражение лица вызвали в Ирине не привычный страх, а непонятную жалость к этому человеку. Свернувшись под одеялом калачиком, он выглядел намного меньше и казался мальчишкой. Глядя на него, с трудом можно было представить, что он может калечить и убивать людей, что насилие над людьми он сделал своей профессией и что в этой профессии он сильно преуспел. Это заключение так поразило девушку, что она ещё долго раздумывала над ним.

Испугавшись за здоровье коменданта, который долго не выходил из своей спальни, фрау Лизбет всё-таки уговорила больного позвать за доктором, тем более как раз сегодня утром в лагерный госпиталь приехал профессор К.Г. Пришедший врач застал гаупштурмфюрера без сознания: жар стал настолько сильным, что больной начал бредить и не мог внятно отвечать на вопросы. Обеспокоившись его состоянием, профессор прописал ему инъекции витамина С и порошки для снижения температуры, однако жаропонижающее было малоэффективным, больного продолжало лихорадить. Он лишь на некоторое время приходил в себя, просил воду и вскоре вновь проваливался в беспокойный сон. Вечером врач записал в историю болезни пациента Йохана Ленца новый симптом – сильный грудной кашель, который не давал коменданту покоя. И чем выше поднималась температура, тем неукротимее становилось харканье.

Весь следующий день, когда профессор вынужден был уехать по срочным делам в свою клинику, комендант почти не приходил в себя. К жару и кашлю прибавилась ещё и агрессивность: находясь в бреду, пациент с удивительным упорством и силой противился лечению, выбивал из рук питье, не давал ставить уколы. Приставленная к коменданту медсестра из клиники профессора ничего не могла поделать. Назначенное лечение в полной мере не проводилось.

В полдень третьего дня болезни коменданта Ирина стала невольным свидетелем странного разговора между фрау Лизбет и высокопоставленным лицом из лагерного начальства. Он часто бывал в резиденции, и девушка запомнила его полное обрюзгшее лицо с маленькими бегающими глазками. Ещё больше ей запомнился неестественно высокий для мужчины тембр его голоса. Ирине показалось подозрительным то, что этот человек разговаривал с фрау Лизбет не в гостиной, а на кухне, как будто не хотел, чтобы кто-то увидел его в этот день в доме коменданта.

– Вы говорите, он не принимает лекарств? – говорил он.

– Нет, он как будто что-то знает. Я очень боюсь, гер Шульц. Вдруг он что-то заподозрил? Он постоянно бредит, а в бреду кричит: «убийцы» и «я не позволю»! Мне страшно!

– У него есть шансы? Что сказал профессор?

– Говорит, что у него, возможно, начинается пневмония. Я слышала, что от неё часто умирают, но не всегда. Всё зависит от своевременного лечения и организма больного.

– Ладно, будем надеяться на благоприятный исход. Держите меня в курсе дела. Профессора ещё два дня здесь не будет. А наш врач – свой человек. Если, как вы говорите, он не принимает лечение, нам даже лучше. Мне пора. Держите меня в курсе дела, в курсе дела, – повторял он.

Взволнованная услышанным, Ирина поспешила удалиться. Она быстро забежала в свою каморку в подвале и села на старый матрас, который заменял ей кровать. Сердце сильно колотилось, в голове вертелись странные противоречивые мысли. Её охватило чувство злой радости от осознания возможной скорой кончины человека, который так свирепо с ней обращался. Конечно, всё закономерно, все логично: как он никого не любил из своего окружения, так и его никто не любит, все только ждут его смерти, чтобы избавиться от ненавистного начальника и занять освободившееся место. Но вдруг она вспомнила жалкое беспомощное тело больного, распластанное на кровати, и неожиданно вновь ощутила прилив необъяснимой жалости к нему.

«Будь, что будет, – решила она. – Я ничего не могу для него сделать. Я и не должна ничего делать», – как будто оправдывалась пленница.

От этих мыслей Ирину оторвал странный глухой стук. Он раздавался где-то правее её каморки. Девушка поспешно вышла в узкий темный коридор и пошла на этот звук. По всей длине коридора располагались двери, они всегда были закрыты. Ключи от них держала при себе фрау Лизбет. Иногда в эти комнаты приводили пленных девушек для коменданта. Ирина могла только догадываться, куда потом исчезали их избитые растерзанные тела: в лагере в таком состоянии они были обречены на смерть, потому что не могли выходить на работу. Единственным утешительным для Ирины фактом было то, что такие пленницы появлялись в резиденции коменданта всё реже.

Дверь, за которой раздавались звуки, находилась в самом конце коридора.

– Кто там? – тихо спросила испуганная девушка, нагибаясь к замочной скважине.

– Помогите! Воды! Принесите воды, пожалуйста, – ответили по другую сторону двери на ломаном немецком.

– У меня нет ключей. Я не могу открыть дверь, – невероятное чувство жалости охватило сердце Ирины, на глаза навернулись слезы. За дверью послушались жалобные стоны, которые перемежались короткими фразами на иностранном языке, похожем на французский.