Сцены из жизни Максима Грека

Однако же нет, так поступать не следовало. От природы Василий склонен был во всем действовать осмотрительно — не с мечом в руке, а как сейчас — тайно, незримо. Уничтожать врагов не в открытом бою, а умом и прозорливостью. Чем бесшумнее, тем вернее. Василий верил в это твердо. И много раз недоумевал, размышляя о покойном отце, или, скажем, о деде, Василии Темном, или о других своих предках, великих князьях. Сколько безрассудства, сколько ненужных жертв! Сорную траву, которую надлежало вырвать до того, как окрепнет она и наберет силу, врагов, что были у них в руках и ничего не стоило разделаться с ними без труда и огласки, они оставляли на воле расти и множиться. А потом приходилось собирать походы и вести войны, чтоб убрать их с дороги. Но и тогда не набирались великие князья ума! Побеждали врага, громили его войско, брали недруга в плен, а после отпускали. И снова враги крепли, и снова великий князь вынужден был вести кровопролитную войну, чтоб усмирить их. К чему все это? Не лучше ли сразу сломить их без всякой жалости, чтоб не поднимали больше головы? А когда попадутся в руки, зачем даровать им свободу? Чего ради великие князья, которым ничего не стоило зажать врага в кулаке, дозволяли расти бедам своим и опасностям?

Спустилась ночь, когда великий князь в сопровождении Ивана Шигоны вернулся во дворец. Во взгляде его сверкало безумие. Обычно сдержанный, он взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, а когда вошли во дворец, не знал, куда себя девать. Метался из палаты в палату. Молча. Только ноздри у него шумно раздувались, словно у сердитого коня. Много лет не видел боярин князя в таком возбуждении. И понимал, что пробил наконец час, когда Василий примет решение, к которому склоняли его митрополит Даниил, игумен Иона и многие другие преданные бояре, дьяки, монахи.

Они вошли в опочивальню. Постельничьи бросились раздевать князя, и, как обычно по вечерам, явился епископ Досифей — почитать на сон грядущий Златоуста или что-нибудь из мудрых наставлений византийских императоров.

Василий прогнал всех.

Остался наедине с Иваном Шигоной.

— Иван, ни господь бог, ни дела княжества моего не терпят более промедления. Что ты советуешь? Как следует нам поступить?

Шигона давно уже обдумал и обговорил свой ответ с митрополитом Даниилом.

— Государь, сразу всего не достигнешь. Добрый земледелец прежде, чем сеять, готовит поле — пашет, боронит, искореняя сорную траву, заботится, чтобы земля была ровной и мягкой. Так же поступай и ты.

— Какую пахоту ты разумеешь, какую борону? — нетерпеливо спросил Василий.

— Прежде всего, государь, надлежит дать урок боярам. Пусть уразумеют: когда решается судьба княжества, не след каждому болтать что вздумается. А княжну Елену многие сейчас поносят. Начни с них.

— Назови мне всех до единого! — повелел Василий.

— Первый — Иван Берсень, государь. Уста его извергают потоки хулы, пенятся злобой…

Василий обрушил кулак на стену.

— Ох, ничтожный! Мало он изведал моего гнева!.. Слушай мое решение: схвати его тотчас и брось в каменный мешок. А когда кончится дознание и проведаем, что он говорил и с кем, наказание ему будет самое жестокое и горькое, какое только есть. Пусть разобьют ему голову молотом, другого лекарства мы не находим.

— Еще дьяк Жареный, человек Берсеня. Куда ни пойдет, всюду бесчестит тебя, государь, княжну Елену и святого митрополита.

— Жареному отрезать язык.

— Но кто злее всех в своей хуле, государь, так это князь Семен. С ним что повелишь делать?

Василий ответил не сразу.

Старого князя Семена Курбского, славного воеводу, род которого восходил к общему предку всех русских князей, древнему Рюрику, Василий ненавидел с детства, с той поры, как Семен вместе с другими чернил его мать, великую княгиню Софью. Когда умерла Софья, он принялся чернить Василия и вечно шел наперекор ему в боярской думе — что бы ни сказал великий князь, что бы ни предпринял. Однако в последнее время распри ему как будто наскучили. Ушел с головой в чтение священных книг, ел только постное, жил уединенно. Лет ему было много, считай — на пороге смерти. Не сегодня завтра сам сойдет в могилу, зачем Василию брать грех на себя? Он найдет ему другое наказание. Сошлет куда-нибудь в глухомань, пусть молится, читает Священное писание, питается травкой…

— Теперь ты его не трогай, — сказал боярину князь. — Посмотрим, что скажет, как поведет себя, когда поймет, что воля моя сурова и непреклонна. Судя по тому и порешим…

Когда было покончено с мирянами, подошла очереди клира. Первым Шигона назвал Вассиана. Хотя и знал, что им Василий не пожертвует. Нужен ему Вассиан. Если убрать его, останется Даниил единственным петухом на весь черный и белый клир, кто тогда посмеет ему возразить? Возгордится, перестанет склоняться, как сейчас, смиренно и послушно, перед мирскою властью.

Василий спросил:

— А где теперь Вассиан?

— Давно уж подобрал свою рясу, — усмехнулся Шигона. — Уехал в Симонов монастырь, и ни слуху о нем, ни духу. Забился в келью, притих, даже кашель его и тот не слышен другим монахам… Однако туда же, государь мой, несколько дней назад перебрался и грек, как повелишь поступить с этим?

Василий откликнулся немедля:

— Экая тля!.. Видать, не зря говорили мне с самого начала, что обуревает его суетная гордыня. Избаловали мы его, обласкали сверх меры. Мудрый, ученый, вот и закружилась у него голова. Призвали мы его сюда присмотреть за книгами, вознаградили с царской щедростью, повелели все, что ему надобно, давать от нашей княжеской трапезы, жил у нас, как король. Неблагодарный! Вместо того, чтобы благословлять наше великодушие, осмелился, жалкий червь, подняться на своего благодетеля! Много он говорил против меня…

— Много, государь. И если б он в самом деле был просвещенным и мудрым, стал бы он говорить такое? В чем его мудрость? Этого я так и не постиг за все годы, что держим мы его при себе. И хлеб наш он ест даром…

Василий распалился еще больше.

— Верно говоришь, Иван. Видать, дорого мы заплатили за мудрость Максима из нашей казны, а он нас же еще и поносит. И потом, вот что я хотел тебе сказать: когда владыка Досифей читает мне Златоуста, или святого Дамаскина, или кого-нибудь из самодержцев, я понимаю все, а ежели встречу затруднение, сразу спрашиваю Досифея, и Досифей мне объясняет. Но когда говорит грек… — Князь умолк, не находя слов, чтобы выразить, что именно он испытывает, слушая грека. — Окаянный! — взорвался он снова. — Неблагодарный!

— Я заметил, государь, — вставил Иван, — когда грек говорит, он никогда не склоняется над священными книгами и произносит по памяти, как придет ему в голову. Между тем мы знаем, что мудрые и просвещенные мужи не расстаются со свитком или же книгой. Так изображены на иконах все пророки, все евангелисты. Этот же несет, что ему вздумается… Возможно ли таким путем не впасть в заблуждение и ересь?

Князь покачал головой.

— Зря не прислушался я с самого начала к тому, что говорили мне о нем. Верно мне говорили, будто он еретик. Так, значит, теперь перебрался он в Симонов монастырь?

— Да, государь, вот уже несколько дней он там.

— Там ли? Может, бежал?

— Там, государь. Мои люди не сводят с него глаз.

— Смотрели у него в келье, как я велел? Не нашлось ли каких грамот?

Шигона подумал и сказал:

— Пока он был здесь, тайных грамот при нем не находилось. Что теперь, я не знаю. Пошлю посмотреть, ежели велишь. Но есть у нас в руках послание, что написал он на этих днях в осуждение второго брака.

Эти слова Василий принял как внезапный удар.