Счастье, несчастье...

Как-то раз одна женщина, возвращаясь из коман­дировки поздно ночью, нашла у себя в подъезде на лестнице среди бутылок и мусора девчонку лет пят­надцати, бледную как смерть и вдрызг пьяную. Если бы мать Леночки узнала об этом, она пришла бы в ужас, но это было бы все же некое отвлеченное чувство, так как она твердо была уверена, что с ее Леночкой такого никогда не могло произойти. Там, на лестнице, валялась дурная девочка из дурной компании.

Как это было? Гитара бренчала, и пелись песни, и разговор шел про интересное — о новых дисках грамзаписи. Когда выпили, он пошел еще лучше, сразу стало славно: они все сделались занятны, го­ворили (как им казалось) умно, стали остроумны. Рядом с девочкой сидел мальчишка, и она была сча­стливой.

Вот ради этих часов и пришли они сюда в подъезд (другого места, чтобы собраться, у них не было). «Нам весело, понимаете, весело,— объяснит потом эта девчонка, как говорили многие до нее и скажут многие после (о том, что наступят времена, когда им от всего этого станет совсем не весело, они не знают, нет у них еще чувства будущего — что будет, то будет, тогда и посмотрим). — Весело петь под ги­тару, весело пускать дым и потягивать вино. А рядом с тобой сидит парень, который называется твоим, а ты называешься его девушкой. Потом наступает «бал­деж», извините, опьянение — и вот это «ужасное» времяпрепровождение нам дороже всего». Слова, которые я цитирую, были сказаны пятнадцатилетней. Была она из обычной семьи, отнюдь не каких-нибудь лодырей и пьяниц. И выражала далеко не только собственные взгляды.

Между тем песни уже звучали вразброд, гитара врала, ребята порядком осоловели, «забалдели», девчонка заснула на ступеньках лестницы. Все по­немножку стали разбредаться, и «ее парень» тоже побрел куда-то, не заметив, что «его девушка» оста­лась валяться на грязных ступеньках — беззащитная перед любым ночным негодяем и годная только для вытрезвителя. Идя по улице, он о ней и не вспом­нил,— худо было ему, тоска на него навалилась, и не хотелось жить. Можно себе представить, что Коля из прекрасной умной семьи тоже вот так ста­нет брести в пьяной мути, в тупой тоске? Ну, а вдруг ребята, с которыми он подружится, тоже будут считать, что подобное времяпрепровождение и есть самое интересное и увлекательное на свете? Вдруг «его девушка» как раз и увлечет его в подъезд?

В неистовом потоке современной жизни дети формируются неестественно быстро, их сознание, дико, перегруженное и непрестанно развлекаемое, являет собой новообразование, требующее внима­ния особого.

Приглядитесь к ним, когда они смотрят какой- нибудь остросюжетный фильм или захватывающий хоккейный матч. Сколько в них энергии! Они вопят от избытка волнений и восторга, подскакивают на стульях и машут кулаками в воздухе (это лучшие часы их жизни). Они долго еще будут на подъеме — в великом возбуждении идут они с сеанса или матча, в их воображении все еще скачут кони и забиваются голы. Но затем неизменно наступает спад, и не может не наступить, потому что не они скакали на коне и не они били по мячу, за них это делали другие, они же только подскакивали на стуле и махали кулаками. Заемный был огонь и потому потух. Тут-то и возни­кает потребность его поддержать, добавив спиртного.

Словом, родители должны понимать, что совре­менность ставит перед ними совсем новые задачи, что семейная педагогика нынче поневоле усложни­лась, что на семью возлагается несравненно большая ответственность, чем раньше, а стало быть, и семья должна быть куда более крепкой, умелой, искусной, чтобы выполнить все эти новые задачи.

Но в том-то и дело, что семья в наше время — и это факт слишком очевидный — сильно расшатана в своих основах. Именно сейчас, когда обществу так необходим монолит семьи и ее незыблемость!

Крепость семьи зависит от духовного развития взрослых, от их способности понять — и самих себя, и друг друга, и своих детей, и сложившуюся жиз­ненную ситуацию. Трудна каждая из этих задач, каждая требует душевных сил.

А мы не так уж и сильны. Мы сами нередко нуж­даемся в помощи, хотя бы по одному тому, что в нас бушуют страсти.

Педагогика прошлых веков уделяла огромное внимание страстям человеческим, она называла их по имени (злоба, зависть, ревность, гордыня и самомнение, мстительность — все то, что искажает, уродует человеческую душу). Воспитатель внима­тельно приглядывался к воспитаннику, и если видел признаки этих пороков, искал, как умел, способы борьбы с ними. В нравственных проповедях про­шлого, в его этических рекомендациях многое нам кажется теперь наивным, но само это пристальное внимание к свойствам человеческой натуры — важ­нейшая часть всякого воспитательного процесса на всех его возрастных уровнях. А ведь у нас нрав­ственное обучение, собственно, кончается с детским садом, школа практически обучает только наукам (в нынешних условиях бурного развития научных знаний это означает, увы, что детей и подростков безжалостно накачивают ими). Науке жизни — без­условно важнейшей из всех!— в школе не учат.

Вся тяжесть задачи — что, впрочем, и естествен­но - ложится на семью. Но всегда ли справляются с ней взрослые? В том-то все и дело, что родители порой тоже оказываются «неучеными» в семейной жизни и очень часто, столкнувшись с нравственными задачами, особенно если они сложны, не знают, что им делать.

Тесный семейный мирок — какие бури бушуют, однако, в его узких берегах!

Молодая женщина, прекрасная жена, отличная мать, работящий (очень работящий, и на работе, и дома) человек вдруг смертельно влюбилась. Она, быть может, и справилась бы с этим своим чувством, да вот беда, оно оказалось взаимным. Какое это было счастье!

Представьте, семейная жизнь ее стала еще луч­ше, чем была. Муж ничего не знал, сама же она стала веселей, нежнее со своими — и вдвое рабо­тящей. Она не ходила по земле — летала, а повсе­дневные дела ее и на работе, и дома делались как бы сами собой. О том, как стала она хороша, как блестели ее глаза,— об этом мы уже и не говорим.

Она понимала, конечно, что счастье ее основано на лжи, что это очень плохо, но ведь другого пути у нее все равно не было: отказаться от него она не могла. Сказать мужу — значило бы разрушить все, в том числе и семейный покой. Видеться с люби­мым человеком она могла не так уж часто, да и ви­делись они больше по скверам, по музеям и выстав­кам, все время на людях, а побыть наедине могли только в каких-нибудь случайных квартирах. И все равно оба были счастливы.

И вдруг все пропало. Не потому, что открылась их тайна и вмешались какие-то посторонние силы (теперь, кажется, нет уж, по счастью, «персональных дел», когда личные отношения людей становились предметом проработки на общих собраниях или на специально созданных комиссиях), нет, в данном случае никто на любовь не покушался, она стала сама потихоньку потухать — не у нее потухать, у него. То ли устал он от необходимости прятаться и лгать, то ли возникли еще какие-то обстоятельства, только он становился все равнодушнее, все холоднее, в то время как ее-то любовь как раз разгоралась.

Потухла любовь, потухла и она, эта женщина. Через силу уже везла тот воз женских обязанно­стей, который до сих пор был ей легок, через силу стала работать в своем институте — и наконец, не­вмоготу стало ей жить. Она приняла большую дозу каких-то таблеток, всей душой надеясь умереть. Можно только представить себе, что делалось в это время с мужем ее и детьми!

Мне рассказывал врач «скорой помощи», как его вызвали в тот дом ночью, с каким отвращением к ней, с каким гневом спасал он ее, мать двоих детей, от смерти! Как могла она, как осмелилась распоря­жаться жизнью, которая ей уже не принадлежит?!

После, когда ее спасли, она и сама не могла по­нять, что толкнуло ее на этот невозможный шаг. Помрачение!

Но ведь опасности, которые подстерегают семью, могут состоять вовсе и не в кипении бурных страстей. Совсем наоборот. У Пушкина есть такие строки:

Ты счастлив, ты свой домик малый, Обычай мудрости храня, От злых забот и лени вялой Застраховал, как от огня.

Как действительно застраховать семью «от злых забот и лени вялой», от однообразия повседневности с ее мелкими неприятностями, нудными раздражи­телями, неяркими впечатлениями?