Счастье, несчастье...

Между тем слово, им сказанное, было, разумеется, не случайно, оно готовилось годами его несправед­ливых, мелких, злобных мыслей — жена поняла это интуитивно. Слово это действительно было не воро­бей, его уже невозможно было вернуть. Даже если бы Николай Федорович понял, что натворил, и стал бы замаливать грехи, все равно бедная Татьяна не смогла бы уже забыть той минуты.

А какую опасность таит для семейных отношений лживое слово!

Ложь — это великий разрушитель. Я не говорю, разумеется, о безобидной лжи вежливости, которая заставляет нас говорить «спасибо, очень вкусно», когда, может быть, совсем не вкусно (зачем понапрас­ну огорчать гостеприимного хозяина?). Есть ложь во спасение, когда врач лжет безнадежно больному, что тот выздоровеет, чтобы последние дни не были отрав­лены ожиданием смерти; но и тут, если есть надеж­да, если возможна жизнь, врач, напротив, говорит больному грозную правду, чтобы боролся за эту жизнь. Бывает ложь из жалости, но и она может дать горькие плоды (человек, предположим, из жалос­ти сказал, что любит, когда на самом деле не лю­бит,— ну, а дальше что с этим делать?). Словом, ложь во благо — это редчайшее исключение, а в подавляющем большинстве жизненных ситуаций она — чистое зло.

Какую бы область человеческих отношений мы ни взяли — любовь, дружбу, семейные узы, деловые связи,— всюду ложь явится нам началом погибель­ным. В самом деле, можем ли мы представить себе любовь, основанную на лжи? Или дружбу? Ясно ведь, что лживая дружба — это уже не дружба, а если в лю­бовь проникнет хотя бы капля лжи, отношения разрушаются или становятся настолько болезнен­ными, что, может быть, лучше бы их и вовсе не было.

В любви и дружбе большею частью лгут из жа­лости, чтобы не растревожить и не взволновать. Намерения бывают самые добрые, а результат... Одно дело оберегать любимого человека от боли и оскорблений и совсем другое — обманывать, полагая, что раз он чего-то не знает, то этого для него и нет. Он не знает, но ты-то знаешь?

Да полно, в самом ли деле он ничего не знает? Не следует недооценивать людскую, особенно женскую, интуицию: в подобных случаях у человека возни­кает неуловимое, но достаточно отчетливое ощущение неясности, неверности, неправды.

Помните бедную панночку из гоголевской «Май­ской ночи»? Спасаясь от ведьмы-мачехи, она броси­лась в омут и стала русалкой, но и мачеха бросилась следом и тоже стала русалкой. Панночке необходимо отличить врага в толпе подруг, она просит парубка Левко указать ей, кто из них ведьма. Левко присмат­ривается к ним, все они прозрачны, только у одной внутри что-то темнеет. Вот она, ведьма!

Когда человек лжет, его далеко не всегда можно уличить, но почти всегда чувствуется: внутри у него как бы что-то темнеет. И пропадает доверие. А лишь только оно утрачено — человек беззащитен перед любым наветом, любой клеветой, так как от навета и клеветы нас может оградить только доверие к нам, одно только доверие, больше ничего.

А бывает, что слово правды перестает быть правдой.

Маша шла по людной улице, не помня, где она, и не зная, куда идет. Один раз едва не попала под машину — и не испугалась, не пожалела себя. Честно говоря, ей не очень хотелось жить.

Но разве она не знала, что так бывает? Знала отлично, и в книжках читала, и в жизни не раз виде­ла: сперва такая любовь, такое счастье, такое чувство жизненной прочности — рядом руки, которые всегда рады обнять и готовы помочь. Но со временем, все это говорят, чувство счастья понемногу гаснет, и руки не так уж горячи. Она знала, это неизбежно и ничего не значит: главное в отношениях остается неизменным. Она готовила себя и к размолвкам, и даже к ссорам, чтобы они, если уж неизбежны, были бы возможно короче и мягче. Но к тому, что происходило сейчас, она готова не была.

Ну и что же, что ее сейчас чуть не сбило машиной, она не жалела ни себя, ни других. Ей даже хотелось бы, чтобы трамвай, который сейчас заворачивал налево, сошел с рельсов и упал набок. Нет, ей не нужно было ничьих смертей, но ей хотелось катастро­фы, ну, взрыва какого-нибудь, что ли, ну, хоть бы гремела гроза,

Трамвай благополучно свернул налево, и грозы

не было.

Все у них шло хорошо, всюду они бывали вместе, -да и как же иначе, зачем же они тогда поженились? Но вот однажды он ушел куда-то вечером один, без нее. Она удивилась, но не сказала ни слова: у каждого человека есть право на самостоятельность. Она ведь тоже имеет право на самостоятельность, и вот теперь так самостоятельна, что дальше некуда.

Сергей уходит теперь, когда ему вздумается — придет с работы, отдохнет, а потом одевается и ухо­дит. Без объяснений. Она долго терпела, ничего не спрашивала, а потом все-таки взяла и спросила, через силу, но все же спросила: «Ты куда?» — «Дела»,— ответил он и ушел. Она перестала с ним разговари­вать — он не обратил внимания. Раза два сорвалась и кричала — он ушел, не выслушав ее и не успокоив. У нее к тому времени и на работе дела пошли неваж­но, ей так нужен был совет, а уж какой тут совет. Ско­ро месяц как они молчат.

Пошел дождь, и это было ей кстати. Лило за шиво­рот и текло прямо по голой спине, в туфлях хлюпало, вода просочилась между пальцами — и все это было хорошо. Хорошо было так вот идти, наклонившись вперед, наперекор дождю и ветру, как в бой. Но дождь все шел и шел, ей уже стало холодно, юбка прилипла к ногам, волосы к лицу, туфли размокли, и ноги в них болтались. А главное, мысли ее были все те же, ходили по тому же кругу, уже прочно отработанному, но так же жглись, не остывали. Сперва перечень обид, каждый вечер отдельно; потом планы мести и, наконец, твердое решение: уйти. Пусть живет один. Можно ему и квартиру оставить.

Она проходила мимо кинотеатра, купила билет и вошлд. Она давно не была в кино — ведь одной ходить грустно — И во т теперь сидит одна, на дневном сеан се, в полупустом зале. Сперва шла хроника, потом начался художественный фильм. И как это люди могут быть так безжалостны друг к другу, ты умирать будешь, а он все равно оденется и уйдет. Когда зажегся свет, она поняла, что не помнит ни слова из того, что происходило на экране. «Ты добился своего,— повторяла она про себя.— Вот я одна».

Дождь перестал, улица повеселела, рабочий день кончился, люди встречались друг с другом, шли вмес­те. Она шла одна, и ее знобило.

Она думала, что забрела куда-то далеко от своей работы, но, как видно, не так уж и далеко, потому что навстречу ей шла Рита, ее сослуживица, такая сухая, чистая, в белоснежной блузке, с черной лакированной сумкой через плечо. И Маша разом увидела себя ее глазами — размокшую, облипшую, с лицом в синих пятнах.

— Машка! — в испуге закричала Рита.— Ты что?

Надо было восставать или сдаваться. У нее не было

сил, да и от Ритиного испуганного вида ей стало не по себе. Она сдалась.

Они сидели на бульварной скамейке, и Маша го­ворила. До сих пор никто не слышал от нее и слова жалобы, а теперь она наконец-то произносила вслух все то, что десятки раз одиноко повторяла про себя. Рита внимательно слушала. Это облегчало, но почему- то и тревожило.

— Вот возьми позавчера, нет, это было в чет­верг,— торопясь, говорила Маша.— Ты знаешь, как у нас сейчас в отделе, я не стерпела и говорю ему: «Ты не мог бы сегодня...» А он: «Не мог бы»,— и ушел. С тех пор мы с ним почти что и не виделись.