Счастье Раду Красивого

Лодка, в которой меня везли, принадлежала румынскому рыбаку, а на вёслах сидел его сын, которого даже юношей рано было назвать, и я, находясь почти рядом (много ли места в лодке с одним гребцом!), не мог не заметить, что сын рыбака красив. Я видел его тёмные растрёпанные кудри, нежную загорелую кожу, разрумянившееся от усердия лицо и сияющие восторгом карие глаза. Этот мальчик, у которого только начали пробиваться усы, был так счастлив, что везёт самого государя!

Когда я появился возле реки вместе со своими людьми и сказал, что меня нужно перевезти на другой берег, этот мальчик упросил отца, чтобы разрешил сесть на вёсла.

– А сил-то хватит?
– спросил рыбак, почесав бороду.
– Река широкая, а тебе нужно догрести не до середины, а до другого берега. И чтоб без промедления и без отдыха.

– Хватит, хватит!
– запальчиво воскликнул сын.

– А если нет?
– продолжал сомневаться отец, и тогда я сказал:

– Если ему хочется, пусть он меня везёт.

Мои слова вызвали у рыбацкого сына благодарную улыбку, но если бы он знал, что за мысли скрываются в моей голове, то не стал бы даже смотреть в мою сторону.

Вот и теперь, сидя на вёслах, этот мальчик удивился, что я так внимательно его разглядываю, а я, чтобы хоть как-то оправдать такое внимание, спросил:

– Запыхался?

– Нет, государь, - ответил он, хотя дыхание его уже стало прерывистым, а мы одолели только две трети пути.

"Зачем ты на него так смотришь? Зачем?" - укорил я себя и, чтобы больше не смотреть, оглянулся на другие плывущие лодки, где находились мои люди и дорожный скарб, а также на разномастные головы лошадей, плывших вслед за лодками. Временами лошади погружались в воду так, что только уши, лоб, глаза и ноздри виднелись над волнами, но затем животное громко фыркало, и вся морда показывалась целиком.

* * *

Я невольно сравнивал моего перевозчика с другими мальчиками - теми, которые жили при моём дворе в городе Букурешть, и которые тоже, случалось, смотрели на меня восторженно и благодарно, ведь я был для них как второй отец.

"И здесь та же причина, - говорил я себе.
– Для рыбацкого сына ты - отец-государь. И потому этот мальчик верит тебе. А ты хочешь обмануть его доверие? А затем захочешь обмануть и других". Мне часто вспоминались слова Священного Писания: "Горько станет тому, кто соблазнит одного из малых сих. Горько станет тому человеку, через которого соблазн приходит".

Как я мог обмануть кого-то из своих малолетних подданных! А особенно не хотелось обманывать тех, которые сделались сиротами по моей вине.

Мальчиков, которые жили сейчас при моём дворе, я взял на воспитание после того, как их родителей увели в турецкое рабство. Это было в ту осень, когда я сделался государем.

Случилось так, что великий визир Махмуд-паша, по приказу султана помогая мне получить власть, решил сам себя отблагодарить и велел своим воинам наловить в Румынии побольше рабов. Турки не хотели возвращаться из похода без добычи, а захваченный домашний скот и зерно почти сразу исчезали в желудках турецкой армии, поэтому великий визир подумал, что добычей должны стать люди.

Я пытался помешать обращению румын в рабов - приехал в турецкий стан, стал требовать свою часть "добычи", сказав Махмуду-паше:

– Ведь мы воевали вместе и, значит, мне полагается доля, - но, увы, я уговорил его отдать мне лишь треть пленных, а не половину, как надеялся.

Тем не менее, даже о тех, которых удалось освободить, следовало позаботиться. Я увёл их подальше от того места, где турки устроили лагерь, и велел, остановившись на перекрёстке двух больших дорог:

– Расходитесь по домам!

Некоторое время, сидя в седле, я наблюдал, как люди уходят, и вглядывался в горизонт, не покажутся ли пыльные облачка - турецкие разъезды.

Никто не показался. Это означало, что великий визир намерен выполнить своё обещание, то есть не ловить в моих землях новых рабов взамен утерянных. И всё же я велел своим конным слугам сопровождать толпы, направившиеся в разные стороны - сопровождать до тех пор, пока эти толпы не разбредутся маленькими кучками кто куда.

Затем я с оставшимися челядинцами поехал домой, в Букурешть и полагал, что в тот день подвергся тяжёлому испытанию, - мне было стыдно, что я, едва став государем, принёс своим подданным столько горя, - однако я не знал, что испытание ещё не кончилось.

Примерно через четверть часа меня нагнал один из конных слуг, призванных присматривать за освобождёнными мною людьми:

– Государь, там дети остались.

– Какие дети?
– не понял я.

– Ничьи.

Мне пришлось вернуться к перекрёстку, который к тому времени уже опустел, и тем заметнее было, что там, в траве на обочине, сидят дети. Их одежда из белёного холста, обычная для румынских крестьян, издалека притягивала взгляд. И также бросалось в глаза то, что её обладатели очень малы: два десятка мальчиков и девочек в возрасте от четырёх до семи лет.

Большинство детей растерянно смотрели по сторонам. Некоторые плакали. Им некуда было идти, а никто из взрослых, ушедших прочь, не взял их с собой.

Когда турки выделяли мне мою "долю" пленных, то делали это, невзирая на семейные связи, а лишь выполняя приказ Махмуда-паши - отдать мне определённое число людей. Вот почему получилось, что дети, теперь сидевшие на обочине, остались одни. Поначалу, когда я повелел всем расходиться, они пытались прибиться к той или иной толпе, но в итоге собрались в свою кучку и никуда не пошли. Именно это объяснил мне слуга, который догнал меня и попросил вернуться, а дети, увидев, что я вернулся, вскочили и теперь внимательно смотрели.

В этих взглядах застыли вопрос или мольба, но не укор. Дети не подозревали, что имеют право укорять меня. К тому же им было не до укоров. Они оказались напуганы, потому что не знали, где их дом.

– Если никто их не забрал, значит, придётся забрать мне, - сказал я.
– Их не слишком много, поэтому на моём дворе им место найдётся.

Дети не поняли или не расслышали, поэтому я, подъехав ближе, сказал им:

– Вы отправитесь со мной. И теперь будете жить у меня.