Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

В общем, детей я не завела по всем этим эмоционально-индуцированным представлениям духовности вкупе с отрицательным домашним опытом.

Самоуничижительная, защитная и грубая шутка, которую я иногда повторяю, особенно новым знакомцам, гласит: если бы у меня родилась дочь, я назвала бы ее Эдитой.

И еще не хотелось множить рабов режима. Особенно когда на мамин императив «ты должна» я часто бессердечно бросала: «Я ничего никому не должна, и вообще, я не просила вас меня рожать». Конечно, нельзя забывать и о иногда случавшейся великой любви, когда просто (наверное) хочется множить портрет любимого/любимой.

Абсолютно счастливым можно быть только в юности. При отсутствии рефлексии. То есть счастье – это скорее физическое состояние легкости и отсутствия болей, чем сознательное, вдумчивое эссе на тему, почему я счастлив: закончил произведение, получил премию, доволен жильем, меня понимают муж и дети. Счастье – это животное состояние организма. Мы люди гормонов, дофамина и водки. Ну и конечно, свободы, которую они невзначай приносят.

2019 г.

Алексей Моторов. Шестая койка [4]

4

Алексей Моторов (родился в 1963 г. в Москве) – врач, писатель. Окончил Первый медицинский институт им. Сеченова, работал санитаром, медбратом, врачом, сотрудником фармацевтической компании. Автор книги воспоминаний из медицинской практики «Юные годы медбрата Паровозова» (АСТ, 2012). Номинант премии «Большая книга» (2013), лауреат премии «НОС» Фонда Михаила Прохорова в номинации «Приз читательских симпатий» (2012). В 2014 г. вышла его вторая книга «Преступление доктора Паровозова».

Когда прошлой весной издательство затеяло переиздать оба моих романа, было решено выпустить их в новых обложках, уже третьих по счету. Это чтоб и мне стало казаться, будто у меня не две книжки, а полдюжины. А на обложки поместить мои фотографии того времени, о котором идет повествование.

Фотографии у меня были. Немного, десяток-полтора. Их сделал в начале 83-го мой друг Ванька Рюриков. Он тоже работал медбратом, мы с ним одновременно пришли в реанимацию, как только закончили училище при Первом меде. Но если я туда попал случайно, можно сказать – сдуру, подав документы в училище после первого провала в институт, то Ванька Рюриков ни о каком врачебном поприще даже и не помышлял. Просто решил стать медбратом, безо всяких дальнейших перспектив.

По происхождению он был из церковной семьи, что по тем временам казалось делом удивительным. Отец его служил ктитором храма в Сокольниках, у дяди был приход в Литве, а брат Колька зарабатывал на хлеб в качестве референта иностранного отдела Московской патриархии.

Жили они так, что не снилось никаким профессорам, народным артистам и даже фарцовщикам. Огромная квартира на Фрунзенской набережной, дача с двумя бассейнами, баней и бильярдом, а машины они меняли чаще, чем обычные люди ботинки.

Несмотря на это, Иван был парнем скромным, достаток не демонстрировал, лишь изредка позволял себе то на отцовских «жигулях» на работу приехать, то заявиться в канадской дубленке брата Коли.

Вот и тогда он притащил на субботнее дежурство какой-то диковинный фотоаппарат, хромированный, тяжелый, с большим объективом, затвор у которого спускался с солидным жужжанием.

Вечером как нельзя кстати нашлась свободная минутка, и мы давай фотографироваться. Молодые, бестолковые, нам тогда еще и двадцати не было. Поэтому все больше рожи строили, дурака валяли.

Альбом обнаружился в нижней тумбе шкафа, в самом дальнем ряду. Вот они, эти фотографии, стандартного формата, черно-белые. Я позирую на различном больничном фоне, под белым халатом угадывается хирургическая форма. Все как по заказу. Там же, весьма кстати, нашлись фотографии институтской поры и времен работы в Первой градской, как раз на вторую книжку, где заглавный персонаж уже малость постарше. Минут за пять я их отсканировал и скопом отослал художнику издательства Андрею Бондаренко.

Тот уже ближе к ночи ответил, что для первой книжки вполне сгодится фотография, где я сижу на полу около койки. А для второй, по мнению Бондаренко, самая лучшая та, где забытый ныне фотограф подловил меня у кафедры оперативной хирургии с папироской во рту, но подобное безобразие не пропустит цензура, так как содержит открытую демонстрацию курения табака, что нынче является абсолютно недопустимым, почти как призыв к свержению власти.

Поэтому над второй книжкой Бондаренко еще будет думать, а фотографию для первой он с чистым сердцем завтра же предложит издательству.

И, уже попрощавшись, я вдруг решил внимательно разглядеть выбранную им фотографию во всех подробностях.

На ней я запечатлен присевшим в проходе между столом и четвертой койкой в первом блоке нашей реанимации, рука подпирает щеку. Вид у меня несколько уставший, немного печальный, чтобы не сказать – жалобный. На столе угадываются какие-то бумаги, пузырек дешевого клея и настольная лампа. За мной стоит аппарат для искусственной вентиляции легких модели РО-6, и если приглядеться, то можно разобрать, что ручка регулятора объема у него присобачена к пластиковой шкале крест-накрест пластырем.

Я тут же вспомнил этот аппарат, с удивительным постоянством я фиксировал всякую ерунду, на долгие годы накрепко врезавшуюся в мозг. У этого РО-6 действительно во время работы регулятор объема медленно смещался с каждым дыхательным циклом, и, чтоб он не сползал на максимум, его приходилось крепить подручными средствами.

Затем всплыла фамилия больного, что в то дежурство лежал на первой койке, – Мельников. Мельников накануне получил ножом в сердце во время драки на рабочем месте в инструментальном цеху. Что на заводах нравы суровые, я убедился за месяц школьной практики в качестве токаря на заводе ЗИЛ.

Мельникова привезли вовремя, моментально взяли на стол, заштопали, по части хирургии там был полный порядок, но из-за недостатка кислорода по причине массивной кровопотери у него пострадал мозг. И он, скорее всего на время, ну а может, и навсегда, превратился в полного дурачка. Лежал и сутки напролет распевал матерные частушки, добившись, что к вечеру мы выучили их наизусть и даже подпевали про себя.

По болоту ходят утки,

Серенькие, крякают.

Мою милую ебут,

Только серьги брякают.

Когда мы утомлялись от этого вокала, то кололи ему седуксен, и на пару часов наступала тишина. Жена Мельникова очень жалела мужа, она была женщиной простой, со своими представлениями о реабилитации в послеоперационном периоде, поэтому нажарила ему полный таз котлет и торжественно вручила их мне в часы приема передач.

– Вы уж там проследите, чтоб Петя все съел, – попросила она, заглядывая в лицо, – а то загнется мужик от вашей шамовки больничной.

Мы с Ваней честно маленькими кусочками пытались кормить Петю, но тот, еще не отошедший от последствий недавней поножовщины, быстро утомился, насытившись всего-навсего половинкой котлеты.

Котлеты были такие красивые и источали такой умопомрачительный аромат, что мы недолго сопротивлялись искушению. Вечно сытый Ваня съел две, а я четыре. А потом мы эту огромную миску в холодильник затолкали, совесть все-таки надо иметь.

Это было в субботу, а в понедельник Мельникова перевели в отделение. Его катили на хромированной финской койке, в ногах у него стояла эта миска с котлетами, и он распевал во всю глотку: