Счастливая жизнь для осиротевших носочков
Шрифт:
– Я не смотрю видео с котиками и не считаю вас неудачниками.
– Согласно моим познаниям в нейролингвистическом программировании, все сигналы, которые ты посылаешь, утверждают обратное.
Виктуар поворачивает ко мне лицо, обрамленное косичками. Она ждет правдоподобное объяснение, и я вижу только один выход из создавшейся ситуации. Сегодня я натворила достаточно дел, со вздохом думаю я и говорю:
– Я с удовольствием пообедаю с вами.
На лице Виктуар появляется слабая улыбка.
– Отлично, – отзывается она. – По вторникам у нас пицца. Уходим в полдень, не опаздывай. Если ты такая застенчивая, то можешь молчать. Реда все равно никому и слова вставить не дает.
– Это неправда… – возражает Реда.
– Это факт, – отрезает Виктуар. – По моим подсчетам, ты занимаешь собой восемьдесят три процента
Реда смотрит на меня, состроив виноватую и раскаивающуюся мину. Даже не знаю, хорошо это или плохо, что я стала объектом их спора. Решаю без лишних слов вернуться к делам.
Обед сокращает мой рабочий день. Реда и правда монополизирует беседу, разговаривая о своей излюбленной теме (трудовое законодательство не в счет), а именно – об Америке. Во время наших кофе-брейков он тоже постоянно о ней говорит. Его английский, к слову, просто ужасен.
Ближе к вечеру, когда Джереми проходит мимо моего стола, держа дочку за руку, Зои машет мне и радостно кричит на все помещение:
– Fuck, Алиса!
Джереми резко останавливается и смотрит на меня. Я делаю вид, что ничего не понимаю. Что лучше – объясниться, извиниться или прикинуться, что я ни при чем? Зои, увидев замешательство отца, любезно решает его просветить:
– Это слово означает «чао» по-американски, но его мало кто знает. Меня Алиса научила.
Джереми тяжело вздыхает и бросает на меня мрачный взгляд.
– Пойдем домой, милая, – говорит он. – Больше не используй это слово.
Виктуар с Реда рыдают от смеха, спрятавшись за экранами своих мониторов. А я думаю, что мои отношения с Джереми Миллером определенно не улучшились.
Дневник Алисы
Лондон, 8 декабря 2011 года
Привет, Брюс! Как делишки?
Наверняка ты будешь рад узнать, что вчера утром у меня начались месячные. С двухдневной задержкой. За сорок восемь часов я потратила эквивалент госбюджета на тесты на беременность (которые потом спрятала на дне мусорки, чтобы Оливер не увидел). Все они отрицательные, конечно.
– Что вы чувствуете по этому поводу? – спросила психотерапевт.
В ответ я чуть было не показала ей средний палец.
Мне больше нравится говорить о своем детстве, чем о беременности. Признаюсь: я устала, у меня больше нет сил. Я прочитала столько статей и книг о беременности, что могла бы работать гинекологом.
Кстати, я получила повышение и хорошую прибавку к зарплате. Мне бы радоваться, но нет. Я бы предпочла быть уволенной, но беременной. Я Оливеру так и сказала, на что он ответил:
– Подумай о том, что ты могла бы оказаться уволенной и не беременной!
Чертово позитивное мышление.
Давай поговорим о Скарлетт. Ты наверняка думаешь, что Скарлетт интереснее меня. Все думают, что Скарлетт интереснее меня.
Давай поговорим о событии, которое навсегда изменило жизнь моей сестры. В ноябре 1995 года судьба сделала крутой поворот, и Скарлетт впервые влюбилась.
Не знаю почему, но я словно чувствовала: что-то произойдет. Приближался День благодарения, Скарлетт скучала. Мне было одиннадцать лет, и моя младшая сестренка превратилась в мятежное чудовище. Она находилась в состоянии постоянной войны против всего и всех, кто мог так или иначе посягнуть на ее свободу. И против взрослых в первую очередь. Ей регулярно делали выговоры и назначали отработки после уроков.
Мы по-прежнему учились в одном классе, и хотя я обожала свою сестру, трудно было представить себе ученика невыносимее. Скарлетт постоянно опаздывала – абсурд, учитывая, что мы выходили из дома вместе и я всегда приходила вовремя. Но до звонка она гуляла по школе, ходила в столовую, приставала к старшеклассникам, которые были выше нее на три головы. Она грубила учителям, срывала уроки дерзкими выходками, засыпала на парте и была классным шутом. Особенно доставалось нашей учительнице французского. Мы прекрасно говорили на двух языках, и Скарлетт поправляла госпожу Жерве, лишая эту бедную женщину всякого авторитета. Стоило моей сестре с притворной прилежностью поднять руку, как у госпожи Жерве начинался нервный тик.
Примерно тогда же Скарлетт начала часто вспоминать отца. Ей было интересно, совершил ли
он «великие дела», о которых писал в своем прощальном письме.– Я тоже уеду из Квинстауна и буду вершить великие дела, – говорила она с детским высокомерием. – Нужно только придумать, какие.
Ей не терпелось повзрослеть и двигаться дальше – тем более что наши подруги этим и занимались. Кэрри проводила выходные у отца в Нью-Йорке и хотела устроить вечеринку в конце года, у Дакоты начались месячные, а Эшли утверждала, что целовалась со старшеклассником в душевых. Дома ничего не происходило, по крайней мере ничего нового и интересного, так, сплошная рутина: учеба, макароны с сыром, кассеты, которые мы по субботам брали напрокат в видеомагазине «Блокбастер», находившемся в торговом центре.
Однажды утром Скарлетт встала и серьезно объявила:
– Алиса, время на великие дела ограничено. Поэтому я придумала fucking good plan, как добиться успеха в жизни.
– И какой же?
– Я решила сэкономить время и вступить в подростковый возраст.
Скарлетт ничего не делала наполовину, поэтому ее подростковый возраст был взрывоопаснее, чем динамитная шашка. С того памятного дня она бродила по дому, как неприкаянная душа, и морщила носик, словно ее постоянно тошнило от неприятного запаха – запаха посредственности, которой была наполнена наша жизнь. Она расстраивалась по пустякам или рыдала во время просмотра новостей. Даже я больше не могла ее развеселить. По словам Скарлетт, все было тщетно, смехотворно, мелочно, наша жизнь не имела смысла. Она ни с кем не хотела общаться и театрально устраивала истерики, во время которых била посуду и кричала маме, что лучше умереть, чем закончить, как она, читай, влачить жалкое существование без амбиций и прочего идиотизма, насаждаемого рекламными лозунгами. Скарлетт говорила с такой искренностью, что никто не знал, что ответить. И чем больше мама игнорировала ее, тем хуже становилось.
Однажды в субботу, когда Скарлетт во время завтрака назвала нашу жизнь «убогой» (потому что у нас закончился сливочный сыр), мама, которая только что получила крупный чек за перевод серии эротических романов, решила отвести нас в ресторан, чтобы отпраздновать мои оценки (у меня были сплошные пятерки и пятерки с плюсом). Любовь к хорошей еде была у нее в крови. Слава о роскошных праздничных обедах, которые мама – несмотря на проблемы с деньгами – каждый год устраивала на День благодарения, ходила по всему Квинстауну. Мама критиковала американский фастфуд, поэтому ни разу не удостоила своим присутствием ни одну из точек быстрого питания в торговом центре. По ее мнению, только четыре заведения в Квинстауне могли гордо называться «ресторанами»: итальянский, пользующийся хорошей репутацией, портовый, где подавали морепродукты, стейк-хаус в центре города и закусочную «У Боба» на главной улице прямо у въезда в Квинстаун. Последнее было «типично американской забегаловкой» и попало в список только потому, что Боб был тайно влюблен в маму (о чем, конечно, знал весь город).
Итак, мама повела нас ужинать к Бобу. Его бургерная была похожа на закусочную из фильма «Бриолин», где герои пили молочные коктейли. Даже музыкальный автомат там был. Бургерная досталась Бобу от дедушки. Красные кожаные диванчики родом из пятидесятых, над стойкой – вечно включенный телевизор… Как сейчас помню: тем вечером перед входом стоял человек-бургер (в буквальном смысле: висевшие на нем рекламные щиты выглядели как булочка для бургера), он махал большой красной стрелкой, чтобы привлечь внимание проезжавших мимо автомобилистов. Мы сели в кабинку и принялись изучать меню. Мама заказала салат, а Скарлетт – чизбургер с беконом без лука, картофель фри и клубничный молочный коктейль. Странно, что я до сих пор помню ее заказ, но не помню своего. Телевизор был включен на канале MTV, звук был достаточно громким, чтобы до нас доносилась музыка. В какой-то момент голос Джоан Осборн смолк, и мы повернулись к телевизору, удивившись воцарившийся тишине. Экран стал черно-белым, на нем появился виниловый проигрыватель, он стоял на бетонном полу заброшенного ангара. Потом появился музыкант с ясными глазами, который явно косил под битлов, и начал бренчать на гитаре. Лиам Галлахер не отличался красотой, а в клетчатой рубашке так вообще выглядел нескладным подростком, но даже на черно-белой пленке его глаза, наполненные невыразимой грустью, были такими голубыми, что напоминали океан.