Счастливый брак

— Мы не знаем, почему и как это работает, но это работает.

Действительно ли торазин разрушает токсины или нейтрализует их эффект? — гадал Энрике. Или просто это настолько мощное седативное средство, что оно парализует пациентов и убеждает отчаявшихся медиков, что подопытные чувствуют себя лучше, в то время как на самом деле ими просто становится легче управлять? Энрике подозревал второе.

— На этот случай у меня есть торазин, — признался он врачу.

— Да, я вижу, это записано в отчете доктора Ко, — ответил Амбиндер. — Возможно, вам стоит попробовать дать ей торазин и посмотреть, поможет ли это, — с неуверенностью, не внушавшей энтузиазма, сказал он.

Энрике предложил свой курс лечения:

— Может, прежде чем прибегать к торазину, я лучше начну с цефепима и тайленола и посмотрю, не станет ли ей легче?

Он проталкивал свое предложение: таким образом повышалась вероятность того, что Маргарет еще придет в сознание. Тогда они смогут поговорить. Пусть недолго, пусть они скажут друг другу всего несколько прощальных фраз. Энрике наконец-то чувствовал себя способным сформулировать, какое место она занимает в его жизни. Он готов был сказать, что за двадцать девять лет оба изменились, и не один раз, а трижды; что он пришел к тому, что не только нуждается в ней, но и любит ее сильнее, чем когда-либо раньше: не как награду, которую он завоевал, не как соперника, которого нужно победить, не как привычку, слишком долговечную, чтобы от нее отказаться, но как полноправного партнера, кровь от крови и плоть от плоти, его сердце и его душу. Такова была его тайная цель. Кроме того, он верил, что его способ лечения является лучшим для Маргарет. Она хотела умереть без страданий, но это не означало, что она предпочтет окаменеть от наркотиков в медленной пытке.

— Почему бы не попробовать и то и другое? — спросил Амбиндер, будто советовался со старшим коллегой.

Силуэт Маргарет под одеялами перестал вздрагивать. По-видимому, она заснула.

— Мне кажется, что это лихорадка, а не токсический бред, — сказал Энрике.

— Трудно различить, — заметил Амбиндер со вновь обретенной уверенностью.

— У моего отца была мозговая инфекция — результат неправильной работы сердечного клапана, и я ухаживал за ним некоторое время, пока не нанял сиделку, — объяснил Энрике молодому врачу. Он сделал паузу, удивившись, зачем ему понадобилось вдаваться в такие детали. Я что, хочу ему пожаловаться? — мелькнуло у него. — Не важно, так или иначе, в данном случае все выглядит иначе. Отец не мог контролировать испражнения. Он метался по кровати, нес всякую чушь. А Маргарет просто дрожит и не говорит, только постанывает и иногда просит пить. Сейчас она, кажется, заснула.

— Вы даете ей воду? — прервал его Амбиндер.

— У нее стоит дренаж, ЧЭД. Так что да, даю, — напомнил Энрике.

Дежурный врач опять об этом забыл. Пытаясь сгладить неловкость, доктор добавил:

— Ну да, вода проходит через ее желудок. Как и в случае с ативаном, часть ее, возможно, всасывается. Это может продлить ей жизнь.

— На сколько? На час? Я не хочу, чтобы она мучилась от пересыхания во рту, если в этом нет необходимости. Неужели я должен перестать давать ей воду, при том что у нее стоит ЧЭД? — Зачем я с ним спорю? Его здесь нет. Я могу делать все, что хочу. Я могу ее убить. Я должен ее убить. Я должен накрыть ее голову подушкой и покончить с этим. Или ввести ей в вену сразу весь ативан, чтобы сердце остановилось. Это то, чего она хочет. Если я действительно хочу выполнить ее волю, я должен это сделать.

— Хорошо, — сдался Амбиндер. — Дайте ей цефепим. Я пришлю вам запас для полного курса. Тайленол тоже. Если через три часа ей не станет лучше, позвоните мне, и мы обсудим, что можно сделать.

Энрике прошел в ванную, чтобы помыть руки. Вытирая их, он подробно объяснил Ребекке, какая помощь ему потребуется. Надев перчатки, он достал из холодильника пакет с антибиотиком, вскрыл его и повесил на штатив. К несчастью, Маргарет была отключена от системы внутривенного вливания, и, чтобы добраться до отверстия у нее в груди, ему нужно было снять с нее одеяла. Возможно, понадобится ее раздеть: он не мог вспомнить, что на ней надето и можно ли это расстегнуть. Энрике очень надеялся, что не придется сильно ее тревожить. Но прежде чем снять с нее одеяла, он подготовил тайленол, чтобы Ребекка держала свечи наготове: чтоб их ввести, ему придется обнажить нижнюю часть тела Маргарет, а ему не хотелось дважды раскрывать ее и заставлять мерзнуть.

На протяжении месяцев обязанности сиделки отвлекали его от страшных мыслей. Было время, когда все эти трубки, иглы и вторжения в тело жены вызывали у него отвращение. Но физическая работа по уходу за ней, сознание, что он может умерить ее страх неизбежного, возможность продлить ей жизнь, чтобы она попрощалась с сыновьями, утешение, которое давали эти практические задачи, после того как за все эти годы он принес другим так мало пользы, — все это помогало подавить исступленное неприятие происходящего.

Когда он готовился принять последние отчаянные меры, эта иллюзия полезности уже не мотивировала его. Дело было в том, что работа сиделки стала для него не просто занятием. В нем подспудно жила суеверная мысль: пока он ее лечит, она будет жить. Головой он уже давно понимал, что Маргарет скоро перестанет говорить и на что-либо реагировать, ее тело остынет и одеревенеет, а потом его у него отнимут и закопают в землю; но, стоя у ее постели, вооруженный этими бесполезными приспособлениями, он чувствовал, что в глубине души еще не принял этой безысходности, еще не верил, что через три или четыре дня не ссоры, неверность, скука или ненависть, а нечто совсем другое положит конец его браку. Навсегда.

Энрике вручил Ребекке талейнол и тюбик с мазью.

— Когда я скажу, дай мне сначала мазь, а потом свечу.

Его сестра выглядела встревоженной и неуверенной. Она никогда не занималась уходом за больными. И хотя она уже научилась без брезгливости смотреть на содержимое пакета ЧЭД, ей ни разу не приходилось присутствовать при остальных процедурах. Но она храбрилась как могла, и Энрике знал: она не подведет его, если Маргарет вдруг начнет сопротивляться.

Он заколебался на мгновение, изучая застывшую свернувшуюся фигуру под одеялами, чувствуя себя идиотом — зачем ему нарушать ее забвение? Она хотела прекратить агонию, так почему бы ему не оставить ее в покое? Я стараюсь облегчить ее страдания, напомнил он себе, гоня мысль, что делает это ради себя, чтобы им удалось поговорить. Держа в руках соединительный шланг для внутривенного вливания, Энрике приподнял одеяла, чтобы взглянуть на ее тело. Глаза Маргарет были плотно закрыты, лицо неподвижно, как маска. Она не шевелилась и не возражала. Он видел, как приподнимается и опускается ее грудь. Она жива, с облегчением подумал он, хоть и подозревал, что это эгоистично. К счастью, вырез футболки Маргарет был достаточно низким, чтобы открыть доступ к трем разноцветным крышечкам, прикрывавшим вход в вены. Засунув голову под одеяло, Энрике открутил синюю крышечку, промыл вход антисептическим средством, которое уже держал наготове, и подсоединил систему с антибиотиком. Осторожно подавшись назад, он вернул одеяла на прежнее место, выпрямился, открыл кран и отрегулировал скорость подачи лекарства.

Только что он нарушил волю Маргарет. Он лечил ее от возможной инфекции, хотя она велела ему прекратить всякое лечение. Он сказал себе: если бы она была в сознании, то не стала бы возражать, поскольку цефепим, даже если облегчит симптомы инфекции, не продлит ее жизнь, так как гидратацию Энрике не возобновил.

Он немного помешкал, прежде чем перейти к следующему этапу, введению свечи.

— Все нормально? — спросила Ребекка.

Он кивнул. Ему в голову закралась греховная мысль. Он уже дал ей антибиотик, тем самым нарушив ее желание, так почему бы не добавить гидратацию? Она борется с лихорадкой. Одного литра достаточно, чтобы ей стало лучше. Это продлит ее жизнь не больше, чем на полдня, размышлял он. Неужели она отказала бы ему в этих дополнительных двенадцати часах?

Он не готов сдаться — вот она, правда, не так ли? Все его действия — чистой воды эгоизм. Он не может прекратить за нее цепляться. Вот почему он до сих пор не попрощался с ней. Не из-за толпы посетителей и не из-за этой внезапной дьявольской напасти — то ли инфекции, то ли интоксикации. Он повторял себе снова и снова: она умирает, моя жена умирает, Маргарет умирает. Пару дней назад она заговорила о себе в прошедшем времени: «Помнишь, как я любила куда-нибудь поехать с тобой и с мальчиками и заблудиться? Мне так нравилось, когда ты называл меня авантюристкой, помнишь, Энрике? Я была твоей авантюристкой», — это прозвучало, будто говорил призрак. «Помоги мне это сделать», — умоляла она его в больнице. «Ты такой сильный, Энрике, — говорила она. — Я хочу спокойно умереть дома. Сделай это для меня». Он не мог не выполнить ее волю. Антибиотик не продлит ей жизнь, но гидратация может.

За эти годы он научился восставать против ее единовластия, и она была достаточно милосердна, чтобы позволить ему думать — иногда, — что он может победить. Но теперь, хоть она и была без сознания, умирала и не могла возражать, практически невозможно было ее ослушаться.

— Так, ты готова? — спросил у Ребекки Энрике и намазал свечу мазью.

Его сестра приподняла нижний край одеяла. Нога Маргарет высунулась наружу, но только на несколько дюймов. Одной рукой он раздвинул ягодицы и ввел палец в глубь ее тела. «Как пациент, я давно уже потеряла стыдливость», — заметила Маргарет, когда доктор Ко предложила использовать жаропонижающие свечи. Почувствовав вторжение, она сжалась и застонала, но Энрике уже убрал руку и тут же вновь укутал ее одеялом. Она сразу утихла и больше не шевелилась. Наклонившись, он поцеловал то возвышение на покрывале, под которым пряталась ее голова. Пусть тебе станет лучше, любовь моя, подумал он и посмотрел на часы. Через три часа будет девять вечера. Он надеялся, что к этому времени она придет в себя. В следующий раз он уже не станет тянуть. Моя жена умирает, сердито сказал он себе. Твоя жена умирает, упрекнул он. Скажи то, что должен сказать, или она никогда этого не услышит.