Счастливый доллар

– …уродство, – Антошка, сидя на корточках, разглядывал мертвое лицо. И бормотал. Варенька старалась в бормотание не вслушиваться, иначе начинало подташнивать. Но не смотреть не могла. На этом заброшенном складе больше не на что было смотреть.

Прямоугольники черных стен и кружевная крыша, сквозь провалы которой сыплется водяная пыль. И покрывает ледяным по'oтом перегородки, сползает тонкими ручейками на бугристый земляной пол, разливается лужами. А те, словно живые раковые опухоли, тянутся друг к другу водяными руками, соединяясь в одно, куда более страшное, чем труп на полу.

В самом дальнем углу, там, где с крюка свисают ржавые цепи – иногда на них качается ветер, выводя звонкую мелодию, – яма. А в яме – человек. Его не видно, только голова – белый шар на черном прямоугольнике – выделяется. Человек плачет, точно здесь воды мало. А раньше он бранился, и Вареньке это нравилось куда больше.

Слезы утомляют.

– Ну? – Антошка, оставив в покое труп, перебирается к еще живому пленнику. Антошка передвигается в полуприседе, переваливаясь с ноги на ногу и оттопырив зад. А руки, наоборот, вытягивает, как зомби из ужастика.

Антошка и есть зомби. Он, когда такой, даже говорит с трудом.

– Ну? Где?

Лезвие коснулось лица, прокладывая путь от века к подбородку. Красный бисер красиво выглядел на белом.

Человек заорал, хотя вышло слабо. Обессилел?

– Ты лучше скажи ему, – тот-кого-нельзя-ослушаться выступил из тени. Шлепнул Антошку по руке, присел перед жертвой и повторил: – Где деньги лежат?

– М-маша…

– Маша? А ты за Машу не волнуйся. Или ты думаешь, что если мы от тебя не узнаем, где ты деньгу прячешь, то в гости не пойдем? Пойдем, не сомневайся. А про деньги у нее спросим. Как ты думаешь, она Антошке ответит? Хотя… ему все отвечают.

– Н-не надо!

– Тогда говори.

Антошка пнул стену рядом с головой пленника.

– Ну же, – продолжал увещевать тот-кого-нельзя-ослушаться. – Ты же не хочешь умирать долго и мучительно.

– Я не хочу умирать.

– Никто не хочет. Но придется. Пойми, тебе придется обязательно, вопрос только, как. А вот Машенька – дело другое. Тут уж как выпадет. Может, умрет. Может, не умрет.

Вареньке надоело слушать, и она вышла из сарая. Снаружи было мерзко. Лес. Пустырь с седой крапивой, которая вымахала по пояс. Сарай. Собачья будка. От бугристого неба к земле протянулись водяные струны, и ветер, запутавшись в них, рвется на волю. Дергает. Рвет. Бьет по нервам звоном и шелестом.

Крик тонет в воде. И следующий тоже.

Когда тот-кого-нельзя-ослушаться вышел, Варенька почти добралась до леса. Она застряла у канавки с мокрыми, распахнутыми, словно губы мертвеца, берегами.

– Ну что, деточка? – он обнимает, притягивая к себе. Горячий даже сквозь толстый свитер. – Смотри, замерзнешь, простудишься.

Целует в лоб.

От него пахнет кровью, и запах этот очень по вкусу Вареньке. Она тоже касается губами жесткой щеки и говорит:

– Там надоело. Мне все надоело. Когда это закончится? Одно и то же, раз за разом…

– Скоро.

Он достает из кармана монетку, серебряную и яркую, ярче, чем что-либо на этом клочке пространства. Подбрасывает на ладони. Ловит, сжимает в кулаке и снова прячет в логово кармана.

– Ты же понимаешь, что если уходить, то навсегда? Сейчас другое время и нравы другие. А потому, что?

Он всегда сам отвечает на свои вопросы. И этот раз не исключение.

– А потому, мы уйдем, лишь когда будем готовы. Когда наберем столько, чтобы хватило до старости.

– Мечта.

– Реальность. Я не Клайд, а ты не Бонни. Поэтому просто поверь – я знаю, что делаю.

Варенька поверила. Она всегда ему верила…

Бонни и Клайд Разговор, которого не было

Жизнь? Что мы думаем о жизни? Какие у вас, право слово, интересные вопросы, мистер Шеви. О нет, ничего страшного, мне даже нравится. Знаете, вот никто прежде и не спрашивал у Бонни, что она думает о жизни. Об этом писателей пытают, философов всяких. Небось, когда ваша книга выйдет, то и вас станут, так что готовьте ответ.

Я же… я думаю, что жизнь справедлива. Что каждому воздастся по силам его. Не по делам, как учат святоши, но именно по силам. Оглянитесь. Слабые копошатся в грязи, не находя в себе смелости выбраться на берег. Они тонут в этой жизни, постепенно спиваясь и развращаясь. Женщины стареют. Мужчины звереют и оскотиниваются. И те и другие ищут виноватых, а находя, начинают шипеть и плевать ядом, но знают, что не доплюнут. На то, чтобы пойти дальше, их не хватит.

Эта страна умирает, мистер Шеви. Она была создана для свободы, но верно Клайд говорил – где та свобода осталась?

Все разделились на овец и волков. Вторые напялили шкуры первых и притворяются защитниками. И так хорошо притворяются, что никому и в голову не приходит спросить – а по какому праву? Мы сами даем им власть и сами же от этой власти стонем.

Волки режут овец? О, это законно. Это правильно. Следует подчиниться и принять порядок таковым, каков он есть.

А Бонни не желает подчиняться. Она не овца, чтобы блеять в общем стаде и до самой смерти горбатиться на тех, кто ничем ее не лучше.

В Бонни хватило силы и смелости выйти на дорогу с оружием. И не в деньгах тут дело, а в том, что и я, и Клайд не желаем быть овцами.

Ну да, Бонни правду говорит, мистер Шеви. Вы слушайте ее, я-то не больно с языком в ладах. Я больше с пистолетами. Или вот с машинами. Недаром же меня «Чемпионом» прозвали. Лучше Клайда водителя в этих краях нету.

Ну, значится, так оно и выходит, что одним до самой смерти грязь жрать, а другим жиреть. Погляньте вокруг. Что видите? Нищету. То-то же и оно. Депрессия виновата? Ну я ж то не спорю, я только спрошу: а кто в Депрессии виноват? Не сама ж она приключилась.

Вот-вот. Власть виноватая. А раз виноватая, то пускай и отвечает.

Когда мы того шерифчика грохнули, какой вой поднялся? Да сам Гувер небось глотку содрал. Нет, мистер Шеви, я точно не знаю. Я думаю, что содрал. Они ж друг за дружку держатся, единым миром мазаны. И после того нас травить и начали. А до того всем наплевать было. Вот такое равноправие, значится.

Убил за что? Ну как вам сказать. Я ведь в городок чего приехал? На праздник. Как человек, который ничем не хуже остальных. Я вообще праздники люблю, с детства самого. И Бонни любит. Да и кто ж не любит-то.