Щебечущая машина

И все же технологическая основа международной вербовки оставалась самой слабой стороной ИГИЛ. По данным ООН за 2017 год, после того как ИГИЛ уступило Ракку, большинство их солдат были либо совсем нерелигиозными, либо ничего не знали об основах ислама. Еще хуже они разбирались в сложных политических идеологиях, исповедуемых такими исламистскими мыслителями, как Сейид Кутб, египетский теолог и член ассоциации «Братья-мусульмане», который так сильно повлиял на эту форму джихада. В большинстве своем это были молодые мужчины, социально маргинализованные, не имеющие образования и оказавшиеся в сложном экономическом положении, они ехали в Сирию или Ирак, совершенно не понимая, во что ввязываются. Многие, говорится в исследовании, вели преступный образ жизни и искали искупления вины. По данным другого исследования, проведенного Университетом Джорджа Вашингтона, мужчина из Техаса переехал в Исламское государство, чтобы преподавать английский язык. Идеологическая несостоятельность методов привлечения в ИГИЛ посредством Twitter– штормов и украденных хештегов отчасти стала причиной быстрого оттока людей после ужесточения военных действий.

Исламское государство пало, под его контролем осталось всего 4 % прежних территорий, но организация, известная как ИГИЛ, продолжает жить. Помимо прочего, это еще и разновидность фашизма XXI века. Их тактика использования социальных сетей говорит о том, как будет работать новый фашизм с учетом их культуры, систем связи и идеологии. Говоря языком Джонатана Беллера, это форма «фрактального фашизма». Если спектакль – это социальное взаимодействие посредством образов, то, по Ги Дебору, концентрированный спектакль поклонения фюреру в сетях сменился распыленным спектаклем товарных образов. В социальной индустрии один, два, три, много фюреров.

От ИГИЛ до альтернативных правых, новые формы фашизма возникают в среде микрознаменитостей, мини-патриархов и в потоке обезличенных сообщений. Если классический фашизм переносил нарциссическое либидо на образ вождя, олицетворяющего народ и его историческое предназначение, то неофашизм собирает алгоритмическое накопление настроений в виде идентификации по Twitter– шторму. Если однажды образ фашистской массы хорошо запечатлела аэросъемка с высоты птичьего полета, то сегодня этот образ доступен в более высоком разрешении в виде метрик. И если классический фашизм строился на вербовке из социальных организаций типа ветеранских клубов, то неофашизм, находящийся пока в зачаточном состоянии, набирает новых членов на платформах, практикующих свободные ассоциативные связи. Сетевое общественное движение обзавелось грубой силой.

8

Дональд Трамп – это будущее или переходный этап? Больше всего тревог социальная индустрия вызывает в связи с ее влиянием на избирательные системы: темные силы алгоритма продвигают к власти «популистов» (или «сторонников авторитаризма», кому как нравится).

Первый в мире «президент, полюбивший Twitter» – настоящая звезда социальной индустрии. Как и подобает Twitter– знаменитости, его политическая карьера началась с первого твита в 2011 году, когда он объявил об участии в онлайн-кампании, утверждающей, что рожденный не в США Обама не имеет права быть президентом. В отличие от оппонентов, у него здорово получалось улавливать массовые настроения. В ходе своей президентской кампании Трамп управлял вниманием СМИ посредством цифровых медиа. По словам специалиста по вопросам цифровых стратегий, работавшего в команде Трампа, его тактика заключалась в том, чтобы «экспромтом» выдавать явно безумные идеи, которые бы заставили СМИ говорить о нем. И Трампу удалась эта затея: несмотря на враждебное отношение со стороны средств массовой информации, он на 15 % чаще появлялся на экранах телевизоров и страницах газет, чем Клинтон.

Кроме того, Twitter позволил ему представить свою кампанию как захватывающую дуэль с врагами. Анализ твитов Трампа, опубликованных во время выборов, показал, что они стали удачной заменой программных заявлений. Большинство этих твитов обвиняли вашингтонский истеблишмент в неконтролируемой миграции, терроре и сокращении рабочих мест, а не обозначали политическую позицию. Он ограничил общий доступ к своей управленческой повестке дня. Онлайн-кампания Клинтон, напротив, всячески старалась воодушевлять хештегом #ImWithHer («я с ней») и мемами типа #pantsuit («брючный костюм»), навязывая энтузиазм карьеристки, которая движется вверх по социальной лестнице и борется против сексизма. Некоторые из выбранных ею тактик откровенно провалились, включая статью, где она назвала себя «твоя abuela», что в переводе с испанского означает «бабушка». Произвести впечатление на испаноговорящих избирателей не удалось, ее начали критиковать за поддержку военизированного пограничного контроля, а хештег #NotMyAbuela («не моя abuela») моментально стал вирусным.

Как президент, окруженный враждебными СМИ и Конгрессом, подвергшийся расследованию и пострадавший из-за утечки секретных данных, Трамп использовал Twitter в качестве прибежища бескомпромиссного суверенитета. Только там он мог провозглашать политику, разоблачать врагов, хвалиться своими достижениями и нападать на традиционные СМИ (за исключением веселого ультраправого утреннего шоу Fox and Friends) с хештегами #fakenews и #fraudnews. Очевидно, что с помощью платформ Трампу удалось укрепить свою политическую базу, что было бы невозможно, не изменись отношения между СМИ и либеральным государством.

Трамп, подобно премьер-министру Индии Нарендра Моди, филиппинскому президенту Родриго Дутерте и президенту Бразилии Жаиру Болсонару, успешно воспользовался политическими слабостями своих оппонентов. Моди, Дутерте, Болсонару и Трамп не только обошли традиционные СМИ, прибегнув к социальным сетям и мессенджерам, но и обернули в свою пользу (мнимую и реальную) коррупцию и патовое положение политической элиты.

Заняв президентский пост, Трамп пока что демонстрировал лишь несостоятельность правых националистов. Что касается торговли, то, подписав указ о выходе из потенциально выгодного Транстихоокеанского партнерства, он так и не смог предложить какой-то серьезной альтернативы институтам либеральной глобализации. Если взять внешнюю политику, то, несмотря на публичное уважение к Путину, он согласился с установками Пентагона по Сирии и Северной Корее, хоть и позволил им подойти к выполнению программы более радикально, чем это было возможно при микроменеджменте Обамы. Крупные структурные инвестиции так и остались обещанием. Трамп повысил тарифы в торговой войне с Китаем, но общий уровень так и остался на историческом минимуме. Все, чего он достиг, происходило с молчаливого согласия республиканцев, сидящих в Конгрессе, например, свойственное республиканцам снижение налогов для богатых или продвижение крайне правого судьи Общества федералистов в Верховный суд. Ничего удивительного в том, что уже летом 2017 года ушедший в отставку советник Трампа Стив Бэннон посетовал, что президентству, которого ультраправые «добивались и добились, пришел конец».

Трудность, с которой столкнулись ультраправые, заключается в том, что политический успех опередил социальную и политическую организацию. Ультраправые всегда добивались победы, пуская корни в мощные сети гражданских ассоциаций: начиная с братств на юге США и закачивая ветеранскими и военными клубами в Германии. Они развили, так сказать, «массовое» полувоенное присутствие, чтобы контролировать улицы. Сегодня подобная гражданская организация была бы гораздо более разношерстной и слабой. Учитывая кризис истеблишмента, технологическая подборка сантиментов может ненадолго собрать необходимые для проведения выборов толпы. Но это не заменит организованную и вооруженную силу, которая могла бы осуществить YouTube– переворот, описываемый Нотоном. И если бы в будущем это было единственным основанием для фашизма, то более чем вероятно, что традиционный правящий центр вновь заявил бы о своем господстве. На смену праведного крика протеста последнего перед лицом неудачи – ярости Калибана, не находящего в зеркале своего отражения, как говорил Уайльд – пришла бы (и придет) расчетливая и хитроумная кампания по стабилизации отношений между СМИ и политической властью.

Фашистский потенциал социальной индустрии кроется не только лишь в краткосрочных электоральных последствиях, какими бы зловещими и разрушительными они ни были. Скорее, что гораздо более смертоносно, сюда подойдет феномен, как сейчас модно говорить, «стохастического терроризма». Термин, придуманный анонимным автором в 2011 году, обозначает использование массовых средств коммуникаций для побуждения к проведению случайных насильственных или террористических актов. Насилие, хоть и статистически предсказуемо в группе, совершенно непредсказуемо у отдельно взятых людей. Щебечущая машина как раз и создана для подобного стохастического воздействия. Использование алгоритмов для настройки поведенческих особенностей пользователя обусловлено идеей, которая заключается в том, что статистически контент X генерирует число Y действий Z в той или иной категории населения. Несмотря на то, что кто-то все равно должен каким-то образом решить действовать в соответствии со стимулами, машина обходит вопрос индивидуальной ответственности, управляя набором данных.

Частично сегодняшняя стратегия оставшейся группы ИГИЛ заключается в проведении в социальных сетях кампаний – они продолжают свое дело и приводят в движение существующие источники настроений, имеющиеся для убийств мощности. Так же, как однажды террористы убеждали своих сторонников размахивать флагами ИГИЛ, теперь они просят их расширить физическую досягаемость и распространить насилие в недоступные пока районы. Нападения в основном приходятся на Ирак и Афганистан, где у джихадистов еще сохранились свои силы. Ножевые нападения в Марселе, Вестминстере и Эдмонтоне (Канада), автомобильные наезды в Нью-Йорке, Ницце, Барселоне, Огайо, Стокгольме и Лондоне, стрельба в Торонто, Париже и Орландо – так ИГИЛ заявляет о жертвах по всему миру. Действуя все по той же франчайзинговой схеме с хештегами, они мотивируют на совершение хаотичных, случайных нападений, создавая видимость глобальной сплоченности, направленности и общности.

Взаимодействующие по сети ультраправые – от гендерных троллей из активистов движения за права мужчин до сторонников господства белых – породили свою долю отчаянных «одиночек»: и в Соединенных Штатах их гораздо больше, чем джихадистов. По данным Антидиффамационной лиги, в период с 2008 по 2017 год, 71 % смертных случаев в результате индивидуальных терактов произошли по вине ультраправых. Нападения бывают как неорганизованными и примитивными в технологическом плане, такими как, например, наезд неонациста Джеймса Филдса на протестующих антифашистов в Шарлотсвилле, в результате которого погибла Хизер Хейер, так и тщательно спланированными и вооруженными, как, например, массовые расстрелы в мечети Квебека и синагоге «Древо жизни». В средствах массовой информации начали появляться заявления о том, что отчасти во всем виноват интернет. Квебекский стрелок Александр Биссоннетт, например, зачитывался расистскими статьями правого активиста Бена Шапиро и неофашиста Ричарда Спенсера. Роберт Бауэрс, открывший стрельбу в синагоге «Древо жизни» во время субботней службы, был активным участником обсуждений в социальной сети Gab, устроенной по принципу Twitter. Так называемый «почтовый террорист», который пытался взорвать Джорджа Сороса, Хилари Клинтон и Барака Обаму, ранее угрожал смертью пользователю Twitter. Модератор сети отказался предпринимать в отношении него какие-либо действия, объяснив свое решение тем, что твит не нарушал правил ресурса.