Щедрый вечер

— А обедать будешь?

— Нет.

— Чего так загордился? Не обращай внимания на чью–то болтовню — они весь век цепляются к живому. Люба, давай ложки!

И хоть как я отнекивался, тетка Оляна принесла на печь полумисок с постным борщом, в котором среди поморщенных грибов щеголяла красная перчина, и приказала:

— Ешь мне и не сокрушайся.

Я глянул на Любу и засмеялся.

— Ты чего, закоперщик? — сказала тетка то самое слово, которое я слышал только от своего дедушки. — Ну, говори!

— А сердиться не будете?

— О, нужна мне такая печаль. Так чего?

— Потому что вы чего–то за каждым разом говорите, чтобы я не сокрушался…

— Разве? — сначала удивилась молодица, а потом вздохнула и объяснила: — Ведь что мне, если подумать, главное на свете? Чтобы люди имели человечность в сердце, хлеб на столе и не сокрушались…

Раздел восьмой

Я выскочил из шкоды, как воробей из проса: даже мать не догадалась, где сегодня побывало мое галифе. И хоть оно немножко посветлело, но это не очень большая беда: разве в благоприятную минуту не подкрашу бузиновыми чернилами? А их мне не одалживать, потому что еще с осени заготовил этого дива аж полную граненую бутылку. После такого производства отец с месяц не мог налюбоваться моими руками и все говорил, что они стали похожи на облезлых кротов.

Но теперь, зимой, я роскошествую, как кум королю: имею чернила и для себя, и даже на обмен, — уже три пера выменял — восемьдесят шестой номер, пузатенькое — ложечкой — и рондо. Правда, я их сразу же проиграл хитрому Цибуле, однако о них не так сожалел, как о тех, что покупает отец аж в Литине.

Мне даже немного смешно становится, что ни отец, ни мама, проходя мимо моего галифе, ничего подозрительного не замечают. А может, это потому, что они сейчас имеют немалую заботу: приготовление к свят–вечеру.

Поглощенная заботами и варкам, и смазкам, и уборкой, мать ткнула отцу и мне шапки в руки, глазами показала сначала на кочергу, а потом на двери и вытурила нас из хаты:

— Идите, помощники, и до первой звездочки не приходите мне!

— Вот имею уважение от родной жены, — притворно вздохнул отец, натягивая на уши большую, как стожок, заячью шапку. Она становится очень хорошей, когда с ней встречаются солнце и ветер: солнце придает ей блеска, а ветер меняет и меняет на ней цвета.

Мы с отцом выходим в овин, где пахнет примороженными снопами и сеном; возле пристроек, как войско, в два ряда стоят золотые околоти, над ними с перекладин свисают кисти рябины, а над перекладинами веселятся воробьи, им совсем хорошо у нас — и поесть есть что, и холод не страшен: как припечет морозец, влетают в дымарь и выгреваются, сколько им захочется. Там на радости воробьи так мажутся сажей, что потом, когда вылетают на улицу, даже коты теряются: что это за птица появилась зимой?

— Так как, сынок? — косится отец на полку, где лежат пила и топор.

— Ну да! — говорю я весело, потому что отец ужасно не любит ни кислых людей, ни кислое слово.

— Пусть пила заменит каток?

— Пусть! — беззаботно говорю, посматриваю на большую из штанин и давлю в себе улыбку.

— Молодца! — хвалит отец и наводит на меня глаза — один прищуренный, с приплюснутыми чертиками, а второй с чертиками в полный рост. Когда отец вот так взглянет на кого–то, то непременно жди подвоха. Дождался и я его. Отец по–портновски смерил меня с головы до ног, а потом с ног до головы, бросил взгляд на дверь и тихонько спросил: — А испугался очень?

— Испугался? Когда?

— Уже и забыл?

— Вы о чем?

— О том, как ты в прорубь вскочил.

— Так вы знаете? — непроизвольно вырвалось у меня. Я с перепугу онемел, сник и облизал губы, что сразу же пересохли.

— Да знаю… Ну, чего стал как каменный? — Отец обеими руками обхватил меня, оторвал от тока и прижал к себе. — Берегись, головорез, берегись. Что бы мы делали без тебя?

И теперь в отцовских глазах я увидел не чертенят, а печаль и теплынь.

— Ой папочка!..

— Ну, что? — грустно спросил и коснулся губами моей брови, той, что все задирается на лоб.

— Ничего, — едва прошептал и с признательностью теснее прислонился к отцовской груди. Я хотел сказать ему что–то хорошее–хорошее, но не нашел таких слов и только вздохнул.

— Ничто у тебя не болит?

— Нет, папочка…

— В сапогах не квакают лягушата?

— О, откуда им взяться зимой? — не понял я сгоряча.

— Спрашиваю, не мокрые ли у тебя ноги, потому что их надо держать в тепле.

— Не мокрые… А мама знает об этом?

— Не знает. А то было бы нам слез и на свят–вечер, и на рождество. Будь осторожным же теперь на своих катках… Постараемся маме на дровца? — ставит меня на землю.

— Постараемся! — отхожу я, хватаюсь обеими руками за топор, а отец берет пилу, и мы, двое мужнин, почтенно идем делать дело… И если бы вы только знали, как сегодня приятно звенела–пела пила, а еще приятнее перекликалось с топором в саду эхо.

Вот и вечерняя звездочка встрепенулась за соседским двором, где поскрипывает и поскрипывает над колодцем журавль. Над домами укладываются ароматные дымы, на улицах слышится гул и шорохи саней, а снегами к каждому жилью бредут фиолеты. Из хаты в праздничном платке и сачке выходит мать, на ее лице отразились торжественность, согласие и ожидание сказки.

— Где вы, хозяева? — потихоньку, ласково зовет отца и меня и на приоткрытых губах держит любовь.

— А зачем мы тебе? — будто удивляясь, отзывается от дровника отец.

— Просим, дорогой муж, и тебя, сынок, в хату, — с такой улыбкой, с такой добротой кланяется нам мама, что хочется подбежать к ней и поцеловать руку.

— Говоришь: дорогой муж? А кто недавно пугал нас кочергой? — притворно строго допытывается отец.

— Это же любя вас! А кого любишь — даже кочерги не пожалеешь, — играет мать расцветшими глазами и дает нам дорогу.

— Ты смотри! — покачивает отец головой и, идя в хату, почему–то задерживает материнскую руку в своей. Чудные эти взрослые.

Хоть убогая–убогая наша хата, но в этот вечер и она стала лучше и богаче. Ее бедность скрасили и вышитые полотенца, и кисти калины, и душистое сено на покутье, и свят–вечерний стол. На нем сейчас лежат три буханки, комок соли, высится кипа гречневых блинов и стоят с разными постными блюдами те праздничные рисованные полумиски, что желают добрым людям и здоровья, и счастья, и красного цвета.

Отец первый заходит за стол, осматривает все блюда, от кутьи с маком до миски с бобом, и взглядом благодарит мать за ее старания… А какой он важный становится, даже не улыбнется, когда выносит коровенке попробовать каждого блюда, приготовленного на свят–вечер. Вот он и боба взял в горсть и с удивлением сказал:

— Прямо не боб, а серебряные рубли.

Глянул я на миску, — и в самом деле лежал в ней боб серебряными монетами.

Но наиболее торжественная минута пришла тогда, как отец с бичом от цепа встал на пороге под ветвями ясеней, на которые слетелись звезды. Вот он взглянул в заснеженную даль, что горбилась за селом, и тихо позвал Мороза: