Щедрый вечер

— Что–что?! — вытаращился на меня поджарый, оттопырил губы на поларшина от зубов, а потом расхохотался. — Вот наскочил на продавца! Такого еще не встречал на своем веку! Кумедия, и все!..

Ему это была комедия, а мне — горе.

— Чего же ты не советуешь покупать? — аж нависает надо мною покупатель.

Я оглянулся. Вокруг шевелилась, гудела, била в затвердевшие ладони, смеялась и вызванивала ярмарка, — ей безразличны были мои тревога и грусть.

— Так чего ты не советуешь мне быть вашим сватом? — не терпится сухопарому. — Скажешь чистую правду — куплю бублик.

— Не надо мне ваш бублик.

— Если такой богатый, то как хочешь. Говори, что должен говорить.

— Вы же отцу не скажете?

— Зачем мне на соучастника наговаривать? — правдиво удивляется весь вид поджарого. — Говори!

— Старая она очень.

— Старая, но здоровая, — заступился за Обменную покупатель. — Вы ей впадинки под глазами не заливали теплым воском?

— А это для чего? — с боязнью спросил я. Поджарый пальцами потрогал у Обменной впадинки.

— Развелось теперь хитрецов, что и коней подрисовывают, чтобы нашего брата обмануть. Еще какой она имеет недостаток?

— Немного кривобокая…

— Для рабочей лошади это не большая беда. Еще что?

— И вредна она: кусает и лягается. А быстро поехать на ней и не вздумайте.

— Спасибо, мальчик, утешил. Ох и утешил, — снова засмеялся купец, ощупывая меня удивленными глазами. — И где только вот такие продавцы берутся? Или тебя, может, наняли отгонять купца?

Именно на эти слова вернулись раскрасневшиеся родители и дядька Трофим. Я сразу же притих, уменьшился, а купец насмешливо обратился к отцу:

— Чем вы, человече, своего рысака кормите?

— Золотыми галушками, — не растерялся отец.

— Оно и видно, что золотыми, потому что все зубы проедены. А какая цена ему?

— Разве дитя не говорило?

Купец подмигнул мне усами, на которые напирал красный, как перчина, нос.

— Дитя такое сказало, что вам надо еще доплачивать, чтобы кто–то взял этого рысака.

— Ой дядя!.. — искривился я и сразу так подался назад, что чуть торчмя не зарылся.

— Что же малое наплело вам? — верит и не верит отец покупателю.

А у того смех аж холмики на щеках выбивает.

— Говорил, что ваша лошадь и старая, как Ветхий завет, и кусается, и лягается, а быстро поехать на ней — нечего и думать.

— Вот дождался помощи! — отец так посмотрел, что у меня в глазах и под ногами закружилась вся ярмарка.

— Так–так, — нахмурился и дядька Трофим. — А еще и в школе науки проходит. Вот и бери такого на ярмарку.

Покупатель, аж качается от хохота, положил руку на отцовское плечо:

— Да вы, человече добрый, не очень сердитесь на своего остряка. Все это я знаю лучше его и вас: кобыла же когда–то была моей!

— Вашей?! — совсем округлились глаза у дядьки Трофима, а по их перстням прошел туманец. — Неужели вашей?

— Моей! — добродушно засмеялся сухопарый. — Я еще каким–то подвыпившим чудакам продал ее за коня и после этого смеялся два дня и три ночи. Проснусь и смеюсь!

— Веселый вы человек, — не знает, что сказать, дядька Трофим. Отец же от этой речи оживляется, а я начинаю понемногу оживать.

А сухопарый, что–то вспомнив, подходит к Обменной, обнюхивает ее губы и спрашивает:

— Вы ее водкой не подпаивали?

— У нас не ваш характер, — хмурится дядька Трофим, а у отца ямка на подбородке вздрагивает, берет «соб» — на смех.

— Да вы не сердитесь: кто кого не обманывает на ярмарке, — дружески посматривает длинноногий на дядю Трофима. — На ярмарке мы все понемногу становимся цыганами. А с вами, надеюсь, сватами будем. Га?

— Может, и будем.

— Продал я когда–то эту клячину за десять рублей, а теперь берите девять — и по рукам. Надо же хоть жену порадовать, что выкрутил у кого–то свой рубль. Как вы на это?

— Пусть будет так! — отец ударил рукой об руку странноватого покупателя, а тот тоже ударил отцовскую руку и полез в карман по мошну.

— Вот люблю, когда какая–то коммерция есть! — наконец развеселился дядька Трофим и грохнул на меня: — Как же ты, отецкий сын, мог такого намолотить? Га?

Я исподлобья глянул ему в глаза и ответил:

— Потому что меня мой отец учил говорить только правду.

— Всюду, но не на ярмарке! — заревел глазами отец. — В торге и святые правды не говорят, — неинтересно торговаться будет. Бублик хочешь?

— Ой хочу! Если можно — с маком!

— Еще и с маком? — стало грозным отцовское надбровье. — Дома я тебе натру мака!

— Э? — не поверил я, потому что разве не видно, что гроза уже проходила над моей неразумной макитрой.

А тем временем покупатель кивает нам головой и уже тянет за повод Обменную. Я подбегаю к ней, прощаясь, обхватываю обеими руками ее голову и вижу, как в больших, возрастом притемненных глазах стоит человеческая печаль.

— Дядя, вы же только не бейте ее, потому что она старая, сработанная, — чуть ли не плача, умоляю крестьянина.

— Да не буду ее кости калечить, — пообещал покупатель и повел с торга уже не нашу Обменную.

Я долго–долго смотрел им вслед, аж пока не исчезли с глаз сначала Обменная, а потом высокая шапка крестьянина.

Раздел седьмой

Знаете ли вы, что такое галифе из полотна?

На это сам Николай Васильевич Гоголь ответил бы отрицательно: «Нет, вы не знаете, что такое галифе из полотна».

И лучше бы не ведать этой роскоши. Но многое пришлось испытать детям страны, ставшей сердцевиной нового мира.

Войны, разрухи, блокады, нужды пригнули наше село к убогому ралу, к самодельному ткацкому станку и к мертвенной плошке. Наша молодая история шла по селам не в серебре–злате, а в шершавом самодельном полотне, но все равно в ее веселых голубых глазах стояли миры надежд!

Тогда и наши будущие ученые, и будущие астронавты, и чародеи слова просыпались и засыпали под урчание маминого веретена. Это урчание приносило им в сны шмелиное жужжание, и пение розовой гречки, и взмах крыльев ветряной мельницы, и какие–то такие думы, от которых у человека прорезались новые дерзания или крылья.