Сдаёшься?

Он догнал ее в переходе под землей.

— Простите, где здесь ближайшая гостиница?

«Так и есть, — подумала она, — командированный, который случайно обратился ко мне. Голос, впрочем, у него приятный».

— Гостиница? — повторила она и, продолжая быстро идти, подробно объяснила, как добраться до гостиницы, махнув рукой назад.

Она уже вышла из перехода, когда он снова догнал ее.

— Простите, в вашем городе легко гостиницу получить? Я не здешний… — И, словно извиняясь перед ней за то, что он не здешний, мужчина улыбнулся. Улыбка сделала его лицо мягким и виноватым, как у ребенка. Ей теперь нравились такие лица: замкнутые, даже суровые, без улыбки, — лица людей, кое-что переживших, и неожиданно мягкие, даже беспомощные, когда человек улыбнется, — лица людей добрых.

— Я о гостиницах ничего не знаю, — отвечала она на ходу, — як гостиницам отношения не имею. Кажется, сложно.

— Простите, вы разрешите? — Мужчина указал на ее большую сумку. В сумке было четыре килограмма картошки, и ручки больно резали женщине пальцы.

— Спасибо. — Она протянула ему сумку.

Они молча дошли до ее улицы. На углу она остановилась.

— Благодарю вас, я пришла. — Она протянула руку за сумкой.

Он медленно вложил в ее протянутую ладонь ручки сумки и внимательно посмотрел в лицо, — как Ирина Львовна в горло ребенку, когда устанавливает диагноз, — и губы его шевельнулись. Она постояла, ожидая, что он что-нибудь скажет, но он только еще раз пошевелил губами и виновато улыбнулся. Лицо его стало робким и беззащитным. Ее вдруг тронула его явная робость перед ней; перед ней давно никто не робел, разве что детишки перед уколами.

— Если вы не устроитесь, — неожиданно для себя сказала она, — позвоните мне вечером, я попытаюсь вам помочь. — Она сама не знала, что имеет в виду: во всяком случае, она может позвонить Таисии, и та уж непременно что-нибудь придумает. — Только, пожалуйста, не записывайте телефон. Это улица, на которой я давно живу… здесь меня многие знают, и я не хочу, чтобы видели, как вы записываете мой телефон, постарайтесь лучше запомнить.

Она два раза тихо сказала ему номер своего телефона, он два раза тихо повторил его.

— Меня зовут Лена, — прибавила она и тут же смутилась: в такой ситуации «Лена» могло выглядеть неприлично и уж во всяком случае тут явно не подходило. — То есть Елена Федоровна!

— Николай Алексеевич, — сказал он, улыбнувшись своей виноватой улыбкой, и ей понравилось, что он не прибавил — «Коля».

Дома она сразу же вымыла голову красящим шампунем, чтобы подзолотить седые волоски на висках, переоделась в брюки. Она считала, что ничто так в последнее время не выдает возраст женщин, как предательская юбка, — слишком короткую не наденешь, все неловко уже как-то, да и как будто не в моде теперь, а модные — удлиненные, до щиколотки — хороши только восемнадцатилетним, остальных же враз делают старухами: кроме того, все ее приятельницы в поликлинике, включая и Таисию, утверждали, что у нее в «порядке» и лицо и фигура, а вот ноги чересчур худые, и она уже давно не смущалась, не обижалась, а привыкла считать ноги своим слабым местом. По всем этим причинам она всегда носила брюки (хоть теперь тоже, говорят, не в моде), только в особых случаях меняла — коричневые на голубые — праздничные. Потом она быстро вымыла кухню, туалет и ванную — на случай, если Николаю Алексеевичу понадобится туда пройтись, — сбегала в магазин, купила бутылку хорошего сухого вина, немного сыра, кофе и несколько бифштексов — если Николаи Алексеевич окажется голодным. Она не сомневалась, что он позвонит, и заранее решила пригласить его к себе в гости. Она не успела накрыть на стол, когда зазвонил телефон. Она помедлила немного — неприлично показать постороннему мужчине свое нетерпение, — потом взяла трубку. Но звонила Таисия. Она пригласила ее в ближнее кафе, посидеть там, как всегда в субботний вечерок. Пришлось выдумать про болезнь тети, и Таисия в явной обиде повесила трубку. Телефон зазвонил опять только вечером. Она снова помедлила, потом взяла трубку. Николай Алексеевич сказал, что устроиться ему пока не удалось, но попозже ему в гостинице обещали место, и что он очень бы хотел ее повидать. Нет, нет, она не ошиблась, он так и сказал в телефонную трубку: «Елена Федоровна, я бы очень хотел вас повидать!» Его голос понравился ей и по телефону.

— Вы можете зайти ко мне в гости, если хотите, — сказала она, стараясь, чтобы ее радость не была заметна в голосе.

Ей очень понравилось, что он принес ей цветы. Ей никогда не дарили цветов. Вернее, она не смогла вспомнить, дарили ли ей когда-нибудь цветы. Небольшие коробки конфет иногда дарили матери больных детишек. А цветов как будто никто никогда не дарил. Она сама покупала себе их. Три раза в год. В день рождения, 8 Марта и 18 июня — в День медицинских работников.

Нет, нет, не то чтобы она уж очень любила цветы — просто ей нравилось в эти дни медленно пройтись по своей улице и войти в дом, мимо сидящих возле подъезда пенсионерок, с цветами в руке. Он подарил ей цветы. Большой букет белых влажных роз, не обернутых целлофаном. Где он только достал в субботу вечером такой прекрасный букет?! Да, да, получить в подарок от мужчины цветы оказалось гораздо приятнее.

Ей очень понравилось, что он не принес с собой вина. Ей очень понравились его голубая рубашка и синий галстук, в которые он переоделся, — от них его небольшие серые глаза стали синими. Он отказался от бифштексов, но выпить немного вина согласился.

— Только совсем немного, — сказал он. — Не люблю много пить.

Ей понравилось, как быстро и ловко он открыл бутылку. Ей очень понравилось, что за весь вечер он действительно ни разу не выпил рюмки до дна. Она и сама отпивала из своей рюмки небольшими глоточками, но незаметно развеселилась и разоткровенничалась. Она рассказала ему о маме, об отце, об эвакуации, о тете, о дяде, об Ирине Львовне, обо всех поликлинических — даже о старике ортопеде, и о дачке упомянула, не распространялась долго, а вскользь сказала раза три словно бы невзначай — «у нас на даче» — и почему-то особенно много говорила о первом муже и о втором, как повстречалась с ними, как жила, как расставалась, рассказывала все обстоятельно, с подробностями, о которых сама, казалось, уже давно забыла (даже про тот аборт «с Черчиллем» рассказала — вот ведь до чего разболталась!), рассказывала горячо, словно каялась перед ним в чем-то, до него она никому не рассказывала всего, даже Таисии.

Он слушал ее внимательно, с мягкой, беззащитной улыбкой, ни разу не перебил, а когда она кончила, рассказывал ей о себе, что тоже был женат, что сейчас жена с его семилетней дочкой живет в Баку, а он сам плавает штурманом на сухогрузах Мурманского порта, что жена прячет от него дочку, хотя в том, что случилось, сама же и виновата. «Знаете, Елена Федоровна, обычная грустная семейная история моряка; пока я плавал, моя жена… — Она испугалась вдруг, что он сейчас скажет — „спуталась“, но он помолчал и сказал: „Встречалась с другим мужчиной“». — И ей понравилось, как он сказал, что без дочки очень скучает.

— Не умная она была, — заключил он. — А жена моряка должна быть умной. А вот умной я пока так и не нашел… оттого-то теперь все холост… — И он долго не мигая смотрел ей в глаза.

Потом они говорили много, торопясь и перебивая друг друга, словно наперегонки стараясь высказать о себе друг другу все, без остатка: «А вот… простите… вы что-то хотели сказать?..» — «А вот у меня… извините, я вас перебила…» — «Нет, нет, говорите вы…» — «Нет, пожалуйста, вы…» — «Так вот у меня…» Она показала ему альбом с глянцевыми голубыми и синими открытками и рассказала о своей мечте — скором путешествии к южному морю. Он помолчал, потом сказал: «Я бывал на Черном море, не плавал, но бывал. Мне больше нравится Кавказ… Но это, наверное, будет вам недешево стоить?»

— У меня есть деньги, — с гордостью сказала она. — Я собрала вполне приличную сумму.

Он опять помолчал. Потом сказал:

— Если бы у меня было много денег, я бы поехал на Капри.

— Капри — это что? — спросила она.

— Есть такой маленький остров в Тирренском море. Примерно район Неаполя. Это курорт. Конечно, есть и другие всемирно известные курорты. В Испании, на юге Франции, в Италии, на Кубе, во Флориде — я никогда не бывал ни в одном из этих мест. Но почему-то все другие курорты мне представляются так: роскошные игорные дома, роскошные рестораны, роскошные гостиницы, шикарные наряды, кинозвезды, толпы сытых пьяных голых людей, — в общем, разврат и пьянство на берегах океанов. А Капри для меня — это голубое небо и зеркальное море, большая песчаная отмель в тихом заливе, белый мелкий теплый нежный, как, наверное, ваши щеки, песок (она испугалась, что сейчас он протянет руку и дотронется до ее щеки, но руки его не шевельнулись, и он продолжал говорить) на огромном пустынном пляже, пустые скамейки под большими разноцветными тентами в густой тени, красное солнце, гаснущее в спокойном море, неподвижные черные силуэты рыбаков в лодках на рассвете… Может быть, все это не так и ничего этого там нет, на Капри, но этот остров для меня отрадная тишина, которой мне хочется все больше. Наверное, это и есть близкая старость?

Ей понравилось, как он сказал про ее щеки. И то, как он не дотронулся до них. Ей понравились его мечты о далеком, тихом острове Капри посреди моря. Ей стало казаться, что его мечты странным образом совпадают с ее мечтами о южном море и что Крым и Кавказ ей всегда виделись такими же, как ему тихий остров Капри… Когда они спохватились, шел уже третий час ночи. Она постелила ему чистое белье в комнате на своем диване (хорошо, что позавчера успела забрать из прачечной!). Себе же постелила в кухоньке на раскладушке. Когда она зашла в комнату достать пижаму из шкафа и пожелать ему спокойной ночи, он подошел к ней, обнял и твердо сказал: «Я лягу с тобой».

Они не спали всю ночь. Он задремал поздним утром, когда щель в темных шторах сварочным огнем подожгло солнце. На белой подушке было хорошо видно, как сильно загорело его лицо. Она тихо встала, оделась, съездила на рынок и купила свежего творога, сметаны, винограда, персиков. В ее квартире было дымно: непривычный, мужской, радостный запах табачного дыма, который говорил ей о том, что сегодня она не одна. Он сидел одетый на кухне, широко расставив ноги, и курил. Казалось, что под его большим телом маленькая кухонная табуретка на тонких ножках сейчас хрустнет, как яичная скорлупа. Да и вся ее небольшая кухонька была до смешного ему мала. Она осторожно погладила его темные, обросшие за ночь колючие щеки, он похлопал ее по спине. Ей очень понравилось, что его постель была аккуратно сложена, а диван составлен. За завтраком она почему-то все время смеялась, смеялась любой ерунде: тому, что забыла поставить сахар, и тому, что опрокинула банку со сметаной, тому, что хлеб оказался черствым, и тому, что не догадалась купить сигарет. Смеясь, она заглядывала ему в лицо, ожидая ответной улыбки, и он улыбался и похлопывал ее по спине своими большими руками, которые могли быть такими чуткими, такими нежными в темноте. Еще ни один мужчина так всецело не покорял ее. Она была полна к нему самых разнообразных, самых противоречивых чувств — дочерних и материнских, сестринских и дружеских, рабских и хозяйских, жены и любовницы… Как будто все чувства, какие только могут быть в женщине и до сих пор в ней глубоко спали, вдруг разом очнулись и, торопясь и расталкивая друг друга, опрокинулись на него, требуя себе запоздалого выражения. Она слышала свой смех, не узнавала его и с радостью думала: «Боже мой, да куда же это меня несет?!» Он тоже переменился со вчерашнего вечера: не было в нем ни вчерашней торопливости, не осталось и следа робости и неуверенности, движения его стали размеренными, разговор спокойным и твердым, — было видно уверенного в себе, зрелого мужчину, было видно, что он знает, чего хочет, и что пока все идет, как ему надо.