Сдаёшься?

Юлия Александровна. Что значит — манкировать? Что вы имеете в виду?

Олимпия Валериановна. А именно то, голубушка, что в глубине души мне кажется, что она нет-нет да и пропустит на своих курсах часочек-другой, иногда мне так кажется, грешным делом. Но ведь как тут и быть — ведь молодость. В другой раз уж и не случится, согласитесь.

Юлия Александровна. Пропустит часочек-другой?! И вы так спокойно говорите об этом?! Нет, уж мой Кирилл…

Олимпия Валериановна. И потом, вы знаете, я не раз подмечала, молодость не видит таких вещей, как, скажем, извиняюсь, сор на полу. Просто не видит — и все. Ну, и как же вам нравится нынешний апрель? Не правда ли, что за прелесть?

Юлия Александровна. За всю жизнь не помню такого ветреного, холодного, отвратительного апреля: скоро уже середина месяца, а ни одного листика не распустилось!

Олимпия Валериановна. Помилуйте, голубушка, но столько света, солнца, голубизны! В старину это называлось весной света, я, правда, почти не выхожу на улицу и, должно быть, не могу ощущать ветра так сильно, как вы, но из окна открывается такая роскошь! Если бы только не эти — увы! — перепады давления! А вы знаете, ведь сегодня вербная суббота. Значит, через неделю Пасха. Вы уже начали красить яйца?

Юлия Александровна. Нет. Я никогда но отмечаю религиозных праздников. Я не верю в Бога.

Олимпия Валериановна. Но, голубушка, господь с вами! Я ведь тоже не религиозна. Господи, да и кто же в наши дни, после всего, что каждый из нас пережил, может еще верить в Бога? Но кто сказал, что Пасха — религиозный праздник, ха-ха? По-моему, это просто очаровательный русский обычай. Подобно Масленице. Каждый год на Масленицу я непременно прошу девушку напечь побольше блинов, хотя нельзя сказать, что при моей пышности это было бы уж очень полезно, ха-ха, но я с детства привыкла к этому обряду и уже ничего с собой не могу поделать, не могу отказать себе и раз в год не наесться, извиняюсь, до отвала, ха-ха, русских блинов. Жаль только, что теперь на масленой не ходят по домам ряженые. Я помню, в детстве на широкой масленой к нам в дом — на кухню, конечно, — всегда вваливалась толпа ряженых, с колокольчиками и бубенцами, с балалайками и гармошками! Ах, что за прелесть! Пока их кормили блинами и поили брагой на кухне, нам, детям, разрешалось немного позабавиться их бубенцами и даже масками! Вы не представляете себе, как это все было чудесно! А знаете, к Пасхе Диночка обычно сама всегда красит яйца, она красит их очень красиво, их потом даже, ха-ха, жалко разбивать. Обычно она начинает красить очень рано, но в этом году еще не собралась… И, как назло, девушка заболела… Так что в доме пока еще нет ни одного крашеного яичка, а то бы я вам непременно преподнесла — это такая прелесть! Вы знаете, мы в детстве чуть ли не весь год с нетерпением ожидали Пасхи, потому что в пасхальную, как и в рождественскую, ночь нам, детям, разрешалось долго не спать. Мои родители тоже не верили в Бога, хотя entre nous — то есть, извиняюсь, голубушка, — между нами, конечно, — и не были столбового пролетарского происхождения, но ей-богу, все же они были просвещеннейшими людьми, тесно связанными с художественными кругами, у нас в доме не раз бывал — entre nous, то есть, извиняюсь, голубушка, между нами, конечно, — сам граф Лев Николаевич Толстой. Но мой отец сразу своей волей сдал наш — entre nous, голубушка, то есть между нами, конечно, — дом и имение советскому государству и до конца дней своих верой и правдой служил в советском учреждении. Однако мои родители всегда неукоснительно исполняли все, даже самые скучные церковные обряды — согласитесь, любое время несет с собой свои обряды, которые долженствует неукоснительно исполнять, — без них, по-видимому, люди никак не могут, без них, по-видимому, все человечество просто собьется с пути, ха-ха. Как сейчас помню, как мы, дети, — а у нас на Пасху бывало всегда много приглашенных детей, и, кроме того, у меня, душенька, было прежде два старших брата, оба пропали совсем молодыми в Гражданской войне, и — подумайте только, какой кошмар! — они ведь сражались — entre nous, то есть извиняюсь, голубушка, между нами, конечно, — друг против друга! Так вот мы с родителями возвращались с крестного хода, сбрасывали в передней шубки, христосовались со всеми домашними и со слугами, а потом с визгом и хохотом гурьбой сразу же, конечно, вваливались в столовую. А что за стол был накрыт в столовой — он буквально ломился от разнообразных роскошных яств, от огромных куличей с цветками и высоченных пасх с буквами X. В. И повсюду в огромных вазах горками — крашеные яйца. А что за прелесть были эти яйца! Что за колер! Какое обилие красок! Яйца в вазах буквально цвели. Из столовой все переходили в гостиную. Там уже стоял очень длинный и широкий стол, по краям весь уставленный свечами. Из столовой приносили вазы с цветными яйцами. Каждый брал по несколько штук и через специальный лоток выкатывал их на стол. Если яйца при этом стукались, играющий забирал стукнувшиеся себе, потом яйца из лотка выкатывал на стол следующий, и так до тех пор, пока в огромных вазах не оставалось ни одного крашеного яйца. А что за гам поднимался в гостиной, когда в конце игры приступали к разбиванию яиц друг об дружку или своими и чужими лбами. У кого небитых яиц в конце игры оставалось за пазухой — извиняюсь — больше, тому выносили из столовой специальный маленький кулич с цветком и дарили вместе с серебряным блюдечком. Спать ложились уже под утро. А на следующий день, после позднего завтрака, запрягали лошадей, погружали dans les carrioles, то есть — извиняюсь, голубушка, — в легкие повозки всякую снедь, куличи, и пасхи, и яйца, и отправлялись, entre nous, то есть, между нами, конечно, голубушка, в наше имение — там пасхальное пиршество продолжалось, а яйца уже катали в саду, с горки. Что за прелесть была эта Пасха! Сплошное очарование! Ведь я, голубушка…

Юлия Александровна(ей едва удается скрыть раздражение, что ее напором заставили выслушать всю эту чепуху). Простите, но я вынуждена перебить вас, у меня не так много времени, я пришла…

Олимпия Валериановна. Ах, извините, голубушка! Я злоупотребила вашим терпением. Но мне — увы! — так редко теперь приходится встречать по-настоящему интеллигентных людей. Людей, имеющих дело с музыкой, я отношу именно сюда. Я так счастлива, что наши дети, оказывается, учатся вместе! Хотите чашечку горячего натурального кофе, голубушка?

Юлия Александровна. Нет, нет. Благодарю вас. Я к вам совсем ненадолго. У меня на сегодня запланирована тысяча дел — к двум часам я должна вернуться в музыкальную школу, днем ко мне домой придут несколько учениц, а вечером я аккомпанирую в Доме пионеров — там готовятся к Маю. Вы знаете, я ращу Кирилла одна, и мне приходится все время крутиться — я должна ему дать высшее образование. Он подает большие надежды. Конечно, он старается помочь мне, он два года подряд неизменно получал Сталинскую — нет, теперь, кажется, уже не говорят Сталинскую — Ленинскую стипендию, а в этом году у него тоже повышенная, а ведь у него еще столько нагрузок, помимо основных занятий: во-первых, он с первого курса занимается научной работой в СКБ, то есть, простите, в студенческом конструкторском бюро, его проект насчет какого-то узла, как-то завязанного на трансформаторе сверхмощной электростанции был удостоен специальной грамоты ЦК ВЛКСМ, кроме того, он очень активно занимается общественной работой — прошлые два года он был членом бюро комитета всего факультета, а в этом избран старостой группы, помимо этого, он занимается спортом — фехтованием — и там тоже делает большие успехи. Бесспорно, он у меня сильно перегружен, но ведь если хочешь добиться аспирантуры в таком серьезном и большом институте, и притом безо всякой «руки», надо наступать по всем направлениям, но ведь, вы понимаете, стипендия, даже повышенная, это капля в море в семейном бюджете.

Олимпия Валериановна. Да, да, я с вами абсолютно согласна, голубушка. Вот, например, кофе — увы! — безумно дорог. А мне врачи рекомендуют выпивать — ха-ха — по две-три чашечки каждое утро. Где же — ха-ха — напасешься таких денег? Я уже четыре года не получаю жалованья, мы живем на мою скромную пенсию — знаете, в театре ведь едва терпят людей до пенсии, так и смотри, чтобы не уволили раньше по сокращению штатов, а тогда что же — менять профессию — ха-ха — на старости лет?! Я тоже ращу Диночку совершенно одна. Увы! Мы с ней одни выжили в эту войну. У нас не осталось никаких родственников. Кроме того, она ведь и стипендию получает не каждый семестр — в институтах такие сложные программы, а если ей удается получить стипендию, я, грешным делом, позволяю ей расходовать эти деньги по своему усмотрению, мы как-нибудь выкрутимся, перезимуем, ха-ха, а у нее ведь так много молодых нужд.

Юлия Александровна. Вот это вы совершенно напрасно. В наше трудное время не следует баловать их деньгами. Особенно девушек. От этого они становятся легкомысленными. Но я не понимаю, если вам так тяжело живется, почему бы ей не помочь вам? Она, например, умеет шить?

Олимпия Валериановна. Дина? Да нет, что вы, господь с вами, голубушка. У нее — ха-ха — едва хватает сейчас терпения вдеть мне нитку в иголку, у меня ведь ко всему — ха-ха — дрожат теперь руки. В последний год она сделалась особенно нетерпелива. Я уже говорила, что догадываюсь почему. А потом, к шитью, мне кажется, надо иметь особый дар.

Юлия Александровна. Только терпение, элементарное терпение, и ничего больше. Я ведь сама шью, с детства, и очень хорошо знаю, что ничего, кроме элементарного терпения, здесь не нужно. Я почти полностью обшиваю Кирилла — за всю жизнь я не купила ему в магазине ни одной рубашки, а в прошлом году я сама сшила ему даже зимнее пальто! На ватине и с настоящим котиковым воротником! Если бы у меня было больше времени, то я шила бы ему сама и костюмы. Просто не представляю себе, откуда бы я взяла денег, если бы мне приходилось одевать его полностью в магазинах. Но все же, почему бы вашей племяннице, молодой здоровой девушке, не помочь вам сейчас и не пойти куда-нибудь работать?

Олимпия Валериановна. Ну что вы, голубушка. А институт? Ни о какой работе я ничего не хочу слышать. Я считаю себя просто обязанной дать ей высшее образование. Я так любила ее отца. Да и к ней привязалась всем сердцем. Когда умерла с голода Наташенька, ее мать, она находилась одна с мертвой матерью — увы! — никак не меньше трех суток. Когда их обнаружили, эта трехлетняя еще кроха тянула мертвую мать за платье, топала на нее ножкой, плакала и кричала: «Гадкая она! Гадкая! Она не любит меня больше! За что она не любит меня больше? Ведь я очень кушать хочу!» Так рассказали мне потом люди. Нет, я дам ей высшее образование, чего бы мне это ни стоило. Как-нибудь перезимуем, ха-ха, как говорит Диночка. Она способная девочка, не манкирует занятиями, неплохо учится, хотя и получает стипендию не каждый семестр. Грешным делом, если быть перед вами совершенно откровенной, за все время учения она получила стипендию один раз, в начале первого курса. Как сейчас помню, уж до чего мы с ней были довольны, несказанно довольны, ведь мы сумели купить ей ту вязаную кофточку, в которой она сейчас ходит! Но, скажу вам, эти экзамены — та же рулетка, ха-ха, никогда не знаешь, выиграешь или нет, я совершенно уверена, что лет через двадцать будет какая-нибудь иная форма оценки знаний. Экзамены в той форме, которая сейчас есть, дают представления не о знаниях студента, а только о том, насколько каждый из них в нужный момент может мобилизоваться…

Юлия Александровна. Не знаю. Почему мой Кирилл всегда выигрывает в эту рулетку! А ведь у него, помимо основных занятий, столько нагрузок — научная работа, работа в СКБ, то есть, простите, в студенческом конструкторском…

Олимпия Валериановна. Да, да. Вы уже говорили об этом. Что ж, по-видимому, у него легкая рука. Вы знаете, голубушка, я всю жизнь прожила в искусстве, и никто, пожалуй, лучше не испытывал на себе, до какой степени все мы, ха-ха, зависим от судьбы. Я знала, например, одного актера, у которого, ха-ха, были все недостатки, внешние и внутренние, которые только могут быть у человека, разве что он не был, ха-ха, горбат — и что же? Этот актер процветал в провинции в двадцатых годах, он был, ха-ха, любимцем публики — да каким! Его просто боготворили, ха-ха. Вы уже его не можете помнить, вы ведь много моложе меня. А рядом с ним ходил по сцене молодой, красивый, страстный, благороднейший человек — это был отец Диночки, мой второй муж, и я очень его любила, — и что же? Он всю жизнь просуществовал на сцене в лакеях, ха-ха-ха… А сколько в нем было благородства, сколько страсти — он ведь ушел на фронт добровольцем, хотя у него ведь была бронь — он как раз первый раз в жизни начал сниматься в синематографе, в главной роли! И сколько таких примеров! О женщинах я даже не говорю! Сколько их, красивых, талантливых, с прекрасными фигурами и голосами, спились, пропали, покончили с собой, а извиняюсь, лысые, длинноносые, косоглазые расхаживали, ха-ха, по сценам и распоряжались чужими жизнями, как собственными носовыми платками, ха-ха-ха…

Юлия Александровна. И все же, почему бы ей не пойти работать и не поступить одновременно в заочный или вечерний институт? Так ведь поступают многие люди, которые испытывают материальные трудности.

Олимпия Валериановна. Ах, нет, нет. Ей не справиться с двойной нагрузкой. Увы. У нее слишком слабая конституция. У нее был очаг в легких. Знаете, плохое питание в ранние годы — они ведь пришлись как раз на блокаду. Я все время увещала Наташеньку, что антигуманно давать жизнь ребенку в такие тревожные времена, я ведь в свое время себе этого не позволила, но она меня не послушалась, увы, она никогда меня не слушалась., хотя разница между нами была в двадцать лет. Наташенька всегда была очень самостоятельной. Кроме того, и сама Диночка считает заочное и вечернее образование далеко не такими фундаментальными. Я с ней совершенно согласна — ну скажите, какая может быть у человека восприимчивость к наукам после трудового дня? Вечером человек нуждается в отдыхе.