Сдаёшься?

— Извините меня, пожалуйста, вы случайно тут новых лыж не видели, елки, елки голубые на концах?

Прямо смех, да и только!

Шурикин папа вместе с бабушкой-синицей — Бабой-Ягой обыскали всю раздевалку и весь гардероб, потом она ставнями дупло закрыла да на большой замок заперла и пошла вместе с Шурикиным папой к директору всего парка. Только от директора всего парка Шурикин папа вернулся тогда вконец расстроенный, потому что директор всего парка ему сказал, — что тоже Шурик рассказывал, а ему его папа дома сказал, вернее, папа не ему сказал, а Шурикиной маме и Шурикиной бабушке, а Шурик в это время как раз в ванной мыл руки, он быстро кран завернул и все услышал, — так вот директор Шурикиному папе тогда сказал: «Сами, товарищ, зеваете».

Ну и катания на лыжах в тот день совсем не получилось. Шурикин папа сам на лыжи не встал да и Шурику не велел — из солидарности, сказал он. Вовка и Шурик как раз такое слово уже знали — кто же в первом классе такого слова не знает? — а вот что оно означает и к чему именно здесь было сказано, ни тот, ни другой не поняли. Ну, погуляли они по парку просто так, ногами, раз, как сказал Шурикин папа, все равно в такую даль уже заехали; Шурикин папа и Шурик с лыжами на плечах гуляли, а Вовка просто так, с пустыми руками. Вовка пустыми руками мог как угодно размахивать. Или прутик поднять с земли. Идти себе и свистеть им по воздуху, чтобы веселее гулять было. Но он руками не размахивал, а через прутики перешагивал. И не то чтобы он руки держал в карманах, вовсе нет. Просто прижал их к себе как-то. И через прутики перешагивал. Будто не видел. Потом в трамвае домой ехали. И никто из них уже не смеялся. Словно и вправду говорят, что если много смеешься, потом непременно плакать будешь. Хотя никто и не плакал. Просто не смеялись — и все.

— Чтобы мама на тебя не очень сердилась, я с тобой пойду, — сказал Шурикин папа, велел Шурику домой идти, а сам пошел с Вовкой.

— Ничего, — сказала Вовкина мать и улыбнулась Шурикиному отцу. — В жизни и не такое случалось. Право слово — нечисти. У ребят крадут.

А как Шурикин папа ушел, сразу достала из шкафа свой красный клеенчатый пояс с круглой пластмассовой пряжкой, прижала Вовку к стене рукой и десять раз стеганула его этим поясом по попе. А Вовка не вырывался. И не плакал. Он только тонко пищал одни и те же слова, одни и те же: «Я больше не буду! Вот увидишь, пречестное октябрятское, я больше не буду, мамочка!» И все время ладошкой прикрывал попу, чтобы пластмассовая пряжка как можно реже по ней попадала. А Вовкина мать не слушала никаких его извинений. Она хлестала его своим кушаком по попе и приговаривала: «Вот тебе. Не жди от меня ничего больше. Вот тебе. На тебя ничего не напасешься. Ни лыж. Ни брюк. Ни обуви. Ни рукавиц. Вот тебе. Раззява». Это тоже Шурик уже потом всему классу рассказывал, а ему Вовкина соседка в понедельник вечером рассказала, она в тот момент на крик в коридор вышла и в дверную щель все увидела, то есть она, конечно, это не Шурику рассказывала, а другой соседке, на кухне, а Шурик как раз тогда у Вовки был, он как раз в уборной сидел, он ухо к двери приложил и нечаянно все услышал.

Когда в понедельник Вовка пришел в школу — в классе про лыжи уже все знали. Про все рассказал Шурик. Все очень жалели Вовкины новые лыжи. А на третьем уроке, когда учительница куда-то вышла, Татьяна Жучкова, староста класса, скинула туфли, взобралась на учительский стол и закричала во все горло:

— Ребята! Изыщем средства из личных фондов на взаимную помощь для Вовки на аналогичные лыжи! Сразу тимуровцами станем!

Вот тогда-то Вовка среди другого сказал то препотешное слово. Его, Вовку, тем словцом еще и теперь все дразнят. Идет оно очень к Вовке. Как к Татьяне Жучковой ее громадный отцовский портфель. Вовка тогда сказал:

— Не надо, ребята, мне средства из личных фондов изыскивать. На меня все одно ничего не напасешься. Ни лыж. Ни обуви. Ни брюк. Ни рукавиц. Пречестное октябрятское, я, ребята, — раззява. Ашкед.

Фокусы

По всей лестнице было полутемно, тепло и тихо и сильно пахло кошачьей мочой. На площадке пятого этажа горела тусклая, вся в пыли, электрическая лампочка.

Не отнимая пальца от красной кнопки звонка, женщина приложила ухо к темной щели в двери. За дверью было тихо, из щели тепло дуло и пахло жареной колбасой.

Женщина спустилась во двор и посмотрела снизу на окна. Все окна пятого этажа были черными, стекла их поблескивали и казались мятыми и тонкими, как слюда. Темноту одного окна вдоль вспорола светящаяся красная щель.

То, что он не открывал двери, хотя и не спал так поздно, могло или совсем ничего не значить, а именно то, что он лежал на диване, курил и подбирал на гитаре чуть слышно, «чтобы не злить соседей, шепотом», как он говорил, «какую-нибудь застрявшую в башке мелодийку», а в звонок с красной кнопкой можно было звонить сколько и кому угодно, он просто не работал, или, и это скорее, он все еще сильно обижен на нее из-за субботы, хотя и в субботу, в день рождения Лины, едва она ступила утром в прихожую, мама спросила: «Ну где же опять твой знакомый, он как будто свободный художник, прятаться от родных своей избранницы входит, как видно, в его понимание личной свободы?» А Лина, подняв голову от очередной таблицы, графика или формулы, смотря по тому, что именно в тот момент расцвечивала на полу цветными карандашами, пока Поля накрывала праздничный стол к вечеру, сказала, конечно: «Оставь в покое, мама, их возвышенную любовь, он так любит ее, что жениться или не жениться на ней ему равнозначно, может и жениться, если ей так уж сильно захочется, правда? Ты ведь нам так говорила, правда? Просто он другой человек, мама, он полагает, что мы люди старомодные, следовательно — с предрассудками, и просто боится, что мы заставим их венчаться в церкви, с батюшкой и пред аналоем, а он хоть и свободный художник, но, я думаю, комсомолец, правда?» — и, усмехаясь, еще сильнее нажимала на цветные карандаши, обводя таблицы, формулы или графики к своей близкой защите.

Правда, уже с этой субботы, после того как она в середине этого бесконечного разговора схватила пальто и убежала домой, не сказав им ни слова, и вернулась только вечером, когда гости уже разошлись, мама наконец перестала задавать ей вопросы, а Лина стала шутить на эту тему короче, но все же хорошо, что отец перед смертью настоял, чтобы они разменяли свою огромную квартиру с тем, чтобы у нее была своя комната, отдельная от квартиры мамы и Лины.

Неужели отец все предвидел? Неужели они — ни мама, ни Лина, ни он, если сердится на нее с субботы, — не представляют, что будет, если и в самом деле привести его как-нибудь к ним даже на самый маленький званый вечер?

Что будет с ним, когда мама, краснея и заикаясь, представит его Николаю Николаевичу, папиному коллеге, профессору астрофизики, и его жене Елизавете Александровне, любительнице старинных вещей, старинных книг и старинных манер: «Знакомьтесь, давний поклонник моей младшенькой, ухаживал за нею еще до прискорбного ее замужества, отроческая привязанность, что называется. Молодой, подающий надежды артист. Недавно получил ангажемент из далекой провинции в наш город. Со дня на день начинает сниматься в заглавной роли, в кинематографе. В каком кинофильме? О нет, названия еще не подобрали…»

Что подумают они все, когда он снимет у двери свои стоптанные полуботинки и, пройдя по сияющему паркету в носках, наспех зашитых на пальцах нитками не в цвет, поцелует у каждой из дам руку, когда он начнет старательно разрезать ножом на кусочки вареную рыбу, а потом, заметив тишину за столом, усмехнется, возьмет рыбий позвоночник в руку и как ни в чем не бывало обгложет кусок рыбы, как ножку курицы; когда начнет пить черный кофе вприкуску, обмакивая куски сахара в кофе и всякий раз поднимая кофейную чашку рукой с оттопыренным мизинцем? Что будет с ним, с нею, с ними со всеми, когда мама, конечно только для поддержания разговора за столом, спросит: не заинтересует ли его походить с ними по абонементам — абонементы нам всегда достает старый товарищ мужа — с ней, с Линой, и с девочкой, разумеется, на классическую оперу и балет и на еженедельные лекции по этим же темам, там же, в оперном театре, — артисту ведь это необходимо, не так ли? Не доставит ли ему удовольствия посещать с ними по воскресеньям дома-музеи, квартиры-музеи в городе и окрестностях, — одним словом, не захочет ли он побывать с ними всюду, где жили или хотя бы денек-другой останавливались великие люди; право, художнику — а в широком смысле слова драматический артист — это тоже художник, не так ли? — полагается иметь широчайший кругозор, согласитесь, вам также совершенно необходимо, — все для того, чтобы прикрыть рыбу-курицу и кофе вприкуску, не умолкая будет говорить за столом мама; навещать почаще могилы великих людей на наших городских кладбищах — это тоже расширяет кругозор, не так ли? И когда он ничего не ответит и в наступившей за столом тишине будет слышно, как громко он дышит, и когда Лина со стуком поставит чашку на стол, а Елизавета Александровна не удержится и прибавит: «Безусловно, это смягчает душу», а Лина буркнет: «И возвышает!» — на шее у него вздуется синяя вена, и он скажет негромко, но очень ясно: «Чего же там хорошего, в гостях у покойников, разве трупы великих меньше воняют?» И мама поперхнется кофе со сливками, а Елизавета Александровна с выражением посмотрит на Николая Николаевича, и в тишине кто-нибудь непременно громко вздохнет. Что будет с Линой, когда позже, танцуя с ней старомодное танго, он скажет ей, улыбаясь своей чудесной, радостной, как у ребенка, улыбкой, что все же было здорово с ней познакомиться, потому что она тоже ужасно симпатичная девочка, только вот в этом платье выглядит старушкой, потому что такого фасона платьев уже много лет как никто не носит, и именно ей неплохо бы его поскорее обрезать ровно наполовину, потому что, как он, извините, заметил, ножки у нее очень и очень ничего?

Что будет с ней самой, когда он, вдоволь насмотревшись на губы, как резиновые — с трудом растягиваемые в улыбке, вдруг «опрокинет для храбрости стаканчик», то есть возьмет да и выпьет одним глотком стакан черносмородинового ликера, выйдет из-за стола и в зашитых не в цвет носках отпляшет им цыганочку с прихлопом или лезгиночку со свистом? Нет. На день рождения Лины в субботу взять его с собой она опять не могла.

— Еще бы! Знаем мы эти фокусы, — сказал он ей в эту субботу. — Им, как в доисторические времена, важно сбыть дочек, как нестандартный товар. А я им — с любой стороны поверни — не подхожу, и все тут. Со свадьбой не спешу, провинциал; манер, пригодных здесь, не имею, диссертаций не пишу, образование хоть и специальное, но самое среднее, положения в обществе, как они говорят, никакого, семьи хорошей нет, а сказать по-честному, то и вообще никакой. — И первый раз, рассказывая ей об этом в эту субботу, он вдруг заходил по комнате, сгорбился, захромал и затянул дрожащим гнусавым голосом, изображая какого-то старика: — Мать моя, говорят, умерла, когда я еще титьку сосал, так-то, барышня, пять месяцев мне, говорят, от роду было, а батюшка-то мой, рассказывают, возвратившись с похорон своей жены, то бишь моей матушки, занесли, рассказывают, меня на минуточку к соседке — и поминай как звали, так, прямо по Островскому, и сбежал-с. Так-то вот, барышня. — Он достал из кармана невидимый платок и стер из уголков глаз настоящие слезы. Потом развалился на диване, красиво закинул ногу на ногу, поправил воображаемую шляпу и сказал заикаясь, изображая кого-то другого: — Вполне возможно-с, дорогая, что они, батюшка мой, п-по сю пору, согласно п-п-прописке, где-то здравствуют в р-родном мне городе Бугульме, да я, видите ли, т-толком не знаю-с. — И тут он вскочил с дивана и своим собственным низким, чуть хриплым, очень мужским и необычайно красивым для нее голосом сказал ей все самое плохое, из того, что сказал в эту субботу: — А по мне — так это как раз они… хоть и ученые, а ничего о жизни не знают. Заперлись в своих столичных стенках и жизни боятся. А она-то, жизнь, не для всех и не всегда — сахар. А они только сладенькое любят. Вот и жить разучились.

— Ты не смеешь! — крикнула она ему в эту субботу. — Ты-то сам кто такой? Ты ничего еще в жизни не сделал, а мама вырастила и воспитала двух дочерей, а отец всю жизнь работал, он был крупным ученым, а мама ему всегда помогала, а Лина вот-вот защитит кандидатскую диссертацию!

— Это ничего не значит, — сказал он. — Ты такая же. Чистюля! Ты тоже боишься жизни; чего доброго, она окажется не такой, как в пыльном шкафу, в старинных книжках! И они достанут тебе еще одного подходящего жениха, по сватовству, или по знакомству, или по блату, — в общем, как это у них сейчас делается, и он будет как первый, такой же воспитанный, тихий и такой же, как он, себе на уме. Из такой же, как они, хорошей, то есть спрятавшейся за стенки семьи. Иди празднуй, как же иначе…