Сдаёшься?
Шрифт:
Тетя Жанна спокойно сидела за столом и смотрела на дядю Жоржегора со снисходительной усмешкою, но когда дело дошло до цветов, она встала, перенесла цветы в ванную, поставила посреди одной из комнат раскладушку, велела дяде Жоржегору идти спать и строго на него взглянула. Катерине Саввишне постелили на кухне, на красивом светлом диванчике, изогнутом полумесяцем. В квартире скоро стало тихо, слышно было только, как мерно включался и выключался холодильник да за стеною бесстрастно вскрикивала металлическая кукушка. Но там, за коробкой квартиры, огромный чудный город ворочался и буйствовал всю ночь, — казалось, никто не спал, до утра за окнами что-то взвывало, скрежетало, дребезжало, шипело, шушукалось и шуршало, и звуки эти сливались для Катерины Саввишны в особенный, таинственный, тревожащий гул, и гул этот, так непохожий на простенькую тишину ее ночного К…, где разве что собака спросонья забрешет, да в подгулявшей компании вдруг кто-нибудь заголосит фальшивым фальцетом: «Прости меня-а-а, но я не виновата-а-а…», да вдалеке прогудит поезд и тоской по другой
«Вы думаете, глупец, что в вашем теперешнем положении с меня довольно быть вам терпеливой рабынею?» — говорил дрожащий женский голос, и, значит, где-нибудь включили приемник и передавали что-то из древней трагедии.
«Вы Вертер, наверное, вы Вертер», — плакала дальше женщина, и, значит, передавали из Гёте.
«Вам мало, вам мало, вам всего было всегда мало, гадина. Вам мало, что вы превратили меня под конец жизни в мелкого торгаша, так вы еще хотите лишить меня всяких чувств», — отвечал тихий мужской голос, и передача скорее всего была из времен НЭПа.
«Торгашами не делают — торгашами рождаются! — выкрикнул женский голос. — Можете гордиться всей вашей жизнью. Может ли быть что-нибудь гнуснее вашего сегодняшнего пьяного покаяния?» — и, значит, передача была точно из времен НЭПа.
Но тут в наступившей тишине что-то щелкнуло, громко зашипело совсем близко, и сквозь ужасный сип наконец прорвалось: «Э-эгей, выпьем, ей-богу, еще… Бетси, налей, Бетси, налей, Бетси, налей». Потом раздался звон разбитого стекла, какая-то возня. «Бетси, Бетси, Бетси…» — еще поупрямился простуженный бас — и все утихло. В полусне Катерина Саввишна как будто бы узнала тети Жаннин бар, сделанный ею по заказу в Севастополе, и ей, как в детстве, стало жаль незнакомого своего дядю, стало жаль его молодящуюся жену, мамину одногодку, стало стыдно беспричинного своего ночного счастья, и ей смутно захотелось сейчас же войти к ним и сказать что-нибудь особенно доброе, отчего им сразу же станет хорошо и они снова полюбят друг друга. И от этих мыслей ей стало теперь хорошо, она натянула одеяло на голову и, счастливая, заснула.
Рано утром ее разбудило басовитое урчание в квартире. В кухне было очень светло и сильно пахло скипидаром. Тетя Жанна, уже причесанная, вымытая и надушенная, шествовала по коридору в длинном халате, с мягкой осторожностью ведя перед собой пылесос. Следом за нею, тоже причесанный, вымытый, в пижамной куртке, расшитой посекшимися золотыми нитками, ступал дядя Жоржегор, толкая перед собой полотер. Было похоже, что оба выгуливают очень редкой породы дорогих собак. За ними по длинному коридору тянулась светлая глянцевая полоса. Позже они втроем сидели за столом в белой прибранной, надушенной кухне. Тетя Жанна, стоя перед раскрытым холодильником, задумчиво говорила: «Ну, что у нас нынче портится?» — и на позолоченные тарелки, в вазы на тонких ножках, понюхав, раскладывала остатки вчерашнего скудного ужина. Дядя Жоржегор был тих против вчерашнего, часто вскакивал из-за стола и бежал в ванную, где отпаивались тюльпаны, называл жену «рыбонькой» и, прежде чем взять к себе на тарелку еду, с робостью на нее взглядывал. Сейчас, утром, стало видно, что он старик и что все же чем-то он похож на молодого отца, вернее — на ту последнюю и единственную фотографию отца, которая от него осталась, похож не чертами, а тем едва уловимым выражением испуга и растерянности, которые заметны и у отца на той фотографии, хотя дядя Жоржегор ходил и сидел очень прямо, а отец на той фотографии согнут почти пополам. За завтраком Катерина Саввишна тайком с любопытством рассматривала своих родственников и, любуясь все же внешним чинным спокойствием их утра, посмеивалась тому страшному, гадкому, что ей почудилось ночью. После завтрака она расспросила у тети Жанны дорогу к ближайшему универмагу — не для чего-нибудь, а чтобы иметь какую-нибудь цель в путешествии. «Рупь будет стоить», — весело отозвалась тетя Жанна и подробно описала ей дорогу.
Катерина Саввишна отправилась по указанной дороге, но быстро сбилась, запуталась, заплуталась, однако у встречных дороги не спрашивала — не смела задержать никого из этих нарядных деловых людей в их стремительном беге и стыдилась сказаться им нездешнею, провинциалкою. Она входила в метро и, пугаясь автоматов при входе, всякий раз почему-то со страшным стуком преграждающих ей дорогу, вступала с ними в тихую перебранку — «господи, я же заплатила вам пять копеек», — пугалась движущихся лестниц, садилась в автобус, снова выходила… выходила на улицу и снова шла, не зная куда, по улицам, переулкам, бульварам. Она рассматривала лица и одежду людей, дома и витрины, памятники, вывески — все, что ей встречалось, — с жадным вниманием, словно искала что-то важное для себя, что-то ей необходимое, какого-то ответа на стоящий перед нею неразрешенный вопрос. Многое из того, на что она смотрела теперь, видела она и прежде, видела много раз в детстве, в кино или по телевизору, на обложках тетрадей и на консервных банках, на почтовых марках и открытках, на спичечных коробках и на обертках конфет. И сейчас все виденное прежде в беспорядке припоминалось
и узнавалось по вывескам — ТАСС и «Мосрыбпром», все эти «Глав», «Центр», «Мос», «Рос», и памятник Долгорукому, и набережные Москвы-реки, и картинки в учебнике немецкого языка — «Моску, их либе Моску», — и это белое здание с колоннами, и, странное дело, город, становясь от этого много раз виденным, знакомым не становился, а, напротив, все время как будто отдалялся от нее, будто возносился на пьедестале и ее, мелочную, будничную, поднимал за собою.Каждый прохожий представлялся Катерине Саввишне необыкновенным, все знаменитые люди, о которых знала Катерина Саввишна, — члены правительства, киноартисты, спортсмены, писатели и поэты, дикторы телевидения и ученые, балерины и певцы, — все те, о которых писали газеты, журналы, книги, все, кто снимался в кино или выступал по телевидению, то есть все, кто жил, по мнению Катерины Саввишны, загадочной, но непременно прекрасной жизнью, жили в Москве. Большей частью и те, кто сейчас проходил мимо нее по улице, могли оказаться если не ими самими, то их родственниками, соседями, сослуживцами, просто знакомыми, и потому всякое лицо представлялось Катерине Саввишне особенным, замечательным, и она вглядывалась в эти лица с улыбкою и, не замечая своей улыбки, с удивлением видела, что многие улыбаются, глядя на нее, и приписывала эти улыбки особому благодушию этих особенных столичных людей, и с досадою вспоминала будничные лица жителей К… в их хмуром терпеливом неудовольствии.
…Часов в 11 утра, в среду, на многолюдной московской улице, ведущей к большому столичному универмагу, шла женщина в синем опрятном платье. Женщина не была очень молодой, но нельзя было сказать о ней — пожилая, скорее всего ей было около тридцати. Женщина шла медленно, вразрез общему бегу, часто останавливалась и оборачивалась на ходу. В лице ее даже беглому взгляду нетрудно было рассмотреть выражение почтительного восхищения перед этой всегдашней, хотя бы и будней столичной толчеей. И если кому-нибудь из прохожих случалось ступить ей на ногу или выбранить за нерасторопность и потом обернуться мимоходом и без значения, то, замедлив свой бег, он несколько времени оторопело смотрел в светлые приветливые глаза, как бы выговаривающие: «Нет, что вы, пожалуйста, мне все здесь так нравится», — и только потом снова давал ходу, споро прокладывая себе дорогу в плотной толпе.
Женщину звали Катериной Саввишной, она приехала в Москву вчера вечером из городка К… Все же Катерина Саввишна добралась до большого универмага — до того, о котором говорила ей тетя Жанна, или до другого — она не знала. Она бродила по многолюдному универмагу, поднимаясь и спускаясь в тесной толпе по лестницам с этажа на этаж, подолгу рассматривала разложенные и развешанные в витринах вещи, сторонясь хорошеньких, то снисходительных, то надменных продавщиц, и каждой вещью, которую она видела, ей не терпелось владеть.
Она то задумывалась купить себе семь пар разноцветных, необыкновенно пушистых варежек, вышить на них первые буквы дней недели и долгой к-ской зимой менять варежки всю неделю, каждый день; то примеряла огромное блюдо с синими замками и почему-то большой дырой посередине к своему кухонному столу; то замирала перед дивным розовым, совершенно прозрачным халатом и, краснея, воображала, как в поезде на обратном пути, надевши этот халат, только на одну секунду притворит дверь в коридор, и тут же, усмехаясь, представляла, как муж, увидя ее в этом халате, скажет ворчливо: «На тебе же ничего нет, кто же платит деньги за ничто?» Только вспомнив наказ тети Жанны: «Денежку-то смотри в первый день не транжирь, она, денежка-то, в последний день счет любит», — Катерина Саввишна удержалась, чтобы не истратить все деньги, какие взяла с собой в Москву, на одну себя, не считаясь с домашней надобностью.
Когда она вышла из универмага усталая и без покупок, но довольная победой над соблазнами, на улице было темно, темно-лиловое небо лежало на крышах, только впереди, над улицей, оно разорвалось и из разрыва бил белый ослепительный свет. Близко, будто в огромном животе, урчал гром; на лицо и руки Катерины Саввишны падали редкие и тяжелые капли, асфальт повсюду стал конопатеньким, и только под деревьями и под выступами домов было сухо. Веселая суматоха на улице стала больше; прикрыв головы зонтами, сумками, газетами, портфелями, как бы играя в детскую игру «ну-ка пробеги!», взад и вперед сновали люди. Катерина Саввишна побежала вместе со всеми в одну сторону, потом в другую, сталкивалась с кем-то, смеялась, и весело, и уютно ей было в этом многоликом общем движении. Но стемнело больше, загрохотало сильнее и ближе — бежали быстрее. И вдруг стало совсем темно, погас яркий свет в разрыве туч, ухнуло раз и другой, задребезжало повсюду, потом стало очень тихо; на мгновение множество машин и множество бледных встревоженных лиц безмолвно озарило раз и другой нестерпимым белым светом, грохнуло над головой — и потоками обрушился дождь. Плотная толпа, в которой бежала Катерина Саввишна, раскололась, поползла трещинами в нескольких местах и — исчезла, будто растворилась в дожде.
Катерина Саввишна осталась одна на незнакомой площади под проливным дождем. Мимо нее проносились машины, обдавая ее снизу грязными потоками воды. В машинах горел свет, из-за закрытых окон доносилась громкая веселая музыка. Она глядела на пустую, залитую водой незнакомую площадь, на высокие тихие дома, тесно сомкнувшиеся вокруг нее, на множество черных, наглухо запертых окон, и утренняя радость пропала, и она впервые подумала о том, что не знает, куда идти, что заблудилась.
— Растаете! — выкрикнул кто-то, приспустив окно проносящейся мимо машины.