Сделано в Японии

— Каких, женский половой орган с ушами, покрытый калом, пальцев?!

— Ваших.

— Да пошел ты во внутренний женский половой орган!

— Не ругайтесь, а отвечайте! Чистосердечное признание облегчит вашу участь.

— Не знаю я ни мужского полового органа! Продажные женщины вы все! За что арестовали-то?! Самки собаки!

— Вы пока не арестованы, а только задержаны. Через несколько часов прокурор рассмотрит наше представление и примет решение о том, подписывать ордер на ваш арест или нет.

— Ягодицы с ручкой! Прокурор мужского полового члена! Вам Курилы свои, покрытые калом, назад получить хочется! Вот вы над нами и издеваетесь, продажные женщины!

— Курилы здесь ни при чем! Отвечайте на вопрос о пистолетах!

— Половой орган моржа — самца вам, а не «отвечайте»!

— Прекратите ругаться! С какой целью вы хотели ввезти пистолеты? Кому вы хотели их продать или передать?

— Мужского полового органа тебе лысого, а не «передать»! Не буду ни мужского полового органа говорить, продажная женщина!»

Не то чтобы я сам сразу такие вот протоколы по русской матери свободно записывал, но мой друг Ганин довольно быстро оторжал над моими первыми опытами и за полгода обучил меня всем этим «продажным женщинам» и «половым органам моржа — самца». А этот бедолага Сома, видно, Ганина моего не знает и уроков у него явно не брал. Надо будет его на зимние курсы в нашу полицейскую школу направить. Пускай там Ганин пару недель поработает на корпусе, может, из парня и выйдет чего. Или, как сам Ганин говорит, выползет. А то ведь и вправду даже отпетому контрабандисту с четырьмя классами самой что ни на есть средней большекаменской школы смешно становится от таких экзерсисов:

«— Ваше семейное положение?

— А?..

— У вас есть семья?

— Какая, на мужской половой орган, семья? На мужской половой орган мне семья? Ну ее в ягодицы, эту семью!

— С кем из ваших родных в России мы можем связаться, чтобы сообщить о вашем задержании?

— Я, продажная женщина, тебе, продажная женщина, официально заявляю, что, во — первых, никаких покрытых калом Курил вы от нас ни мужского полового органа никогда не получите, и, во — вторых, продажная женщина, никому продажная женщина, ничего сообщать не надо. Я сам, продажная женщина, кому надо сообщу!»

Нисио как факс с этой античной драмой в прозе получил, хихикнул как-то нехорошо и меня подозвал. Вот тебе, Минамото, говорит, лингвистический практикум: сядь и приведи текст в порядок, чтобы задержанному его подписать можно было дать и чтобы прокурор над переводом не смеялся. Так начался для меня понедельник — день, как известно, не самый легкий, может, именно памятуя об этом, Нисио решил приподнять мне настроение, зная, что я хотя бы внутренне, но поиздеваюсь над весьма приблизительными познаниями в великом и могучем языке недалекого сержантика из Отару. Означенный протокол был всего на двенадцати страницах, так что работы мне было от силы до обеда. Других дел вроде не было, поэтому я особо не спешил, тем более что Нисио в десять ушел на планерку к начальству и его до сих пор не было.

За оконным стеклом уже минут пять болтался парень в желтом пластиковом шлеме, весь опутанный какими-то петлями и обвешанный сумками. Поначалу появление его за нашим окном — а наш офис расположен на пятнадцатом этаже — вызвало у меня неподдельное любопытство и даже легкую тревогу; но потом я вспомнил, что в пятницу, перед окончанием рабочего дня, по внутренней электронной почте пришла записка. В ней лапидарным стилем зануд из общего отдела сообщалось о том, что в понедельник с утра в нашем здании будут мыть окна и что мы ни в коем случае не должны открывать беспорядочный огонь изо всех наших орудий и минометов по обезьяноподобным акробатам за стеклом, потому как они никакие не террористы, пытающиеся извлечь из наших сейфов драгоценные улики и вещдоки, а благородные мойщики, рискующие своими и без того короткими жизнями во имя чистоты и ясности оконных стекол в нашем новеньком здании, выстроенном на налоги граждан и потому достойном быть постоянно чистым и опрятным. Парень, подвешенный к спущенному канату, ловко орудовал одновременно четырьмя предметами: сначала он брызгал на не вымытый пока сегмент окна белой пеной из голубого пульверизатора, затем, не выпуская из руки баллончика, губкой размазывал по стеклу сереющую на глазах пену, после этого неприглядного образа тряпкой растирал остатки пены и в конце концов извлекал из-за спины черный резиновый скребок, которым счищал все созданные гнусным хоккайдским климатом и им самим наслоения. В результате всех этих движений стекло перед моим столом постепенно повышало степень своей прозрачности, а парень так же постепенно спускался на своей петле все ниже и ниже. И когда его грудь сравнялась с нижним обрезом рамы и он стал похож на беспомощно барахтающегося ныряльщика, которого, до пояса заглотила в бескрайнем море голубого апрельского неба кровожадная спилберговская акула, в отдел вернулся Нисио.

У шефа бывают такие моменты, когда вся его внешность раздирается противоречиями, очевидными для всех мало-мальски с ним знакомых людей. Я обожаю это его состояние, когда он одновременно пытается изображать апатию и безразличие ко всему внешнему миру, с одной стороны, и взволнованность и желание поделиться этой взволнованностью — с другой. Когда он такой, мне ужасно хочется бросить всякие там протоколы и начать подыгрывать старику.

— Что, Нисио-сан, какие там новости наверху?

Вопрос этот у нас звучит теперь как шутка. Вот раньше в старом здании наш отдел располагался на первом этаже, а начальник управления со всеми своими замами восседал на втором. Поэтому к руководству приходилось ходить в буквальном смысле наверх. Но с тех пор как несколько лет назад мы вселились в роскошный тридцатиэтажный небоскреб с вертолетной площадкой и кустом разнокалиберных антенн на крыше, все иноязычные службы осели аккурат посередине — на пятнадцатом этаже, а начальство как было, так и осталось на втором, чтобы не ломать вековых традиций, не отказываться от своих прихотей и быть застрахованным от многочасового подъема по лестнице в случае одновременного отказа всех шести скоростных лифтов, изготовленных по спецзаказу не нуждающейся в рекомендациях фирмой «Тошиба». Так что нынче наверху уже были мы, а к мудрому руководству теперь приходится спускаться — отсюда и та тонкая ирония, которую мы все вкладываем в вопросы относительно походов к их сиятельствам.

— Да, в общем-то, никаких новостей, — наигранно вздохнул Нисио, и глаза его при этом излучали столько хитрости и лукавства, что от следующего вопроса я удержаться не мог.

— Ну а если не в общем, а в целом?

— Ну а в целом… — затянул Нисио, — в целом, вернее, в целости привезли к нам Тануки. Так что если есть желание, иди спустись на второй на него посмотреть. Если, повторяю, есть желание. ”

Ах вон оно что! Тануки привезли… Скандал с ним начался две недели назад и до сих пор не только не утих, а, напротив, разгорался с каждым днем все сильнее и сильнее. Депутата нижней палаты нашего парламента — депутата, кстати, от Хоккайдо, от избирательного округа Кусиро — Кунио Тануки обвинили в том, что он за взятки раздавал хоккайдским строительным компаниям подрядные госзаказы на строительство у нас же, на Хоккайдо, как любит говорить педант Ганин, «объектов инфраструктуры». То есть на государственные денежки эти компании строили дороги, мосты и дамбы в течение всех пятнадцати лет, что Тануки был, как он наивно полагал, пожизненным депутатом, и вот теперь только выяснилось, что подряды эти распределялись не честным и законным образом, а через тепленькие междусобойчики и нежные посиделки в саунах и барах. Сами тендеры на госзаказы проводились как положено, но вот только тендерные комиссии неизменно принимали решение о присуждении контрактов в пользу компаний из тех самых краев, где родился и откуда избирался Тануки. Конечно, ничего сверхъестественного в этом нет — во всем мире так делается, тем более что государственные денежки, в общем-то, не разворовывались, а действительно вкладывались в дороги и мосты. Впрочем, именно с этими самыми «объектами инфраструктуры» и вышла загвоздка, с которой все для Тануки пошло — поехало вкривь и вкось. После того как благодаря Тануки на Хоккайдо было проложено около трех тысяч километров добротных, хорошо размеченных и прекрасно освещенных трасс, перекрыто высоченными дамбами три десятка речушек (перекрыли бы больше, но у нас, на Хоккайдо, больше нет) и переброшено через те же речушки порядка сотни мостов, до кого-то там, в Токио, все — таки доперло приехать на Хоккайдо и проверить: а нужны ли изначально были все эти дамбы и мосты. Ведь чего греха таить, народу на Хоккайдо живет маловато — пяток миллионов, и это из ста двадцати шести полного населения, а остров у нас большой — второй по площади после Хонсю. О чем это говорит трезво мыслящему государственному деятелю? Правильно! О том, что дороги здесь должны быть длинные, и о том, что ездить по ним особо некому. И что интересно: в восьмидесятые, когда никто из нас денег не считал и у всех японцев создавалось впечатление, что где-то наверху, на небесах, у тамошних зажиточных небожителей чудесным образом продырявился мешок с твердой валютой, и на Японию пролился иеновый дождь, на все эти монументальные «стройки века» никто никакого внимания не обращал. Все только приветствовали и кивали головой в знак того, что так и нужно — строить дороги, по которым в день проезжает по полторы машины, перекрывать реки, которые спокойно могли течь себе и дальше неперекрытыми, и сооружать чудовищных размеров мосты и эстакады в тех местах, где немногочисленным туристам можно было и пешочком не спеша прогуливаться по извилистым горным тропкам.

Впрочем, чтобы быть до конца справедливым, госзаказы, или, как их скромно у нас называют, «общественные работы», распределялись между своими не только в строительстве. Хочешь минтая ловить у берегов Хоккайдо — заводи связи с рыбным лобби в парламенте, оплачивай под столиком неофициальных переговоров эти связи и только после этого получай квоты. Хочешь в Токио ресторан открыть — опять же найди сначала чиновников и депутатов, которые тебе нашепчут в полумраке кафе на Гиндзе, во сколько тебе обойдется твоя любовь к развитию частного сектора общепита. Просто с Тануки оказия вышла тогда, когда на рубеже веков казна стала скудеть и когда строительные монстры с Хонсю решили вдруг; что они тоже хотят получать хоккайдские заказы, поскольку несмотря на затухающее экономическое благоденствие, Хоккайдо еще автоматически дотируется из бюджета, а вот у них, на Хонсю, с бюджетными ассигнованиями уже беда. Так что Тануки оказался элементарным козлом отпущения, без которого в подобной ситуации не обойтись ни в одной другой стране. Ганин мой даже расхохотался, когда я ему сказал, что пока по делу Тануки реально доказаны только около пяти миллионов иен взяток, и сообщил мне великодушно, что на его исторической родине ни один уважающий себя депутат Госдумы за жалкие сорок тысяч долларов мараться не будет. Ганин посетовал на отсутствие совести и сознания у нашего нынешнего кабинета министров и предрек Хоккайдо нелегкие времена. Я тоже, хоть и родился в столице, Хоккайдо пожалел, ибо мне эти гладкие дорогие и крепкие мосты никак не мешали, а, напротив, даже стимулировали наш с Дзюнко и детьми воскресный отдых.

По свистку из Токио Тануки задержали две недели назад, когда он совершал свою очередную поездку по своему избирательному округу и рассыпал налево и направо заверения в том, что его щедрая десница не оскудеет до тех пор, пока любимые избиратели будут продолжать раз в четыре года направлять его в депутатское кресло, позволяющее ему одной только официальной зарплаты получать аж миллион четыреста тысяч иен в месяц. Но в этот раз вместо мягкого депутатского кресла ему были предложены сначала жесткие нары в обихирском СИЗО, а затем отдельная камера — в прокуратуре Кусиро. До вчерашнего дня Тануки страдал взаперти в своих родных краях, надеясь, что закрутившиеся в момент как пухлые белки в бренчащем колесе адвокаты сумеют отбить его от грозных лап генпрокурора. Но в Токио решили все — таки устроить демонстративную порку грязному коррупционеру — кстати сказать, не самого высокого полета, — и вчера была дана команда этапировать его в столицу. Прямиком на самолете из Кусиро в Токио везти его оказалось нельзя, потому что по нашим многотомным законам, написанным сумасшедшими логореиками, выходило, что без промежуточной санкции губернского прокурора в Саппоро вывозить его за пределы Хоккайдо, хоть и в Токио, нельзя. Вчера вечером, когда бедного Тануки уже повезли на машине из Кусиро через Обихиро в Саппоро, наш городской прокурор был срочно извлечен из самого фешенебельного в Саппоро банного центра «Джасмак», где он коротал время с перманентно радушным по отношению к нему хозяином бани, и доставлен в свой офис, где он, пыхтя и потея, поставил на подсунутой ему услужливой рукой вечно полусогнутого в поклоне секретаря голубой бумаге свою витиеватую оранжевую печать.

— А зачем его к нам привезли? — поинтересовался я у Нисио. — Он ведь на прокуратуре висит.

— Его в прокуратуру сначала и привезли, а только потом уж — к нам, минут сорок назад.

— А почему к нам-то? Он что, завалил кого? Или ограбил?

— Ограбил он нас с тобой, — политически правильным тоном заявил Нисио. — А вот насчет «завалил» — следствие покажет.

Нисио явно распирало от желания поделиться со мной информацией, но в то же время ему хотелось помучить меня или, вернее, как он любит говорить, продолжить воспитывать в подчиненном терпение и выдержку.