Сделано в Японии
Шрифт:
— Не на своей, конечно, — она у меня дома по будням, вы же, Нисио-сан, это прекрасно знаете! Но ведь и в казенный транспорт хоть какой-нибудь паршивенький, но все — таки бензинчик заливать надо, нет? А заодно и себе в живот чего-нибудь питательного-калорийного заложить тоже не помешает.
— Ну что, мне тебе командировку что ли, в Отару выписывать?
— А как же! — Конечно, до Отару рукой подать, но закон есть закон, и если я проторчу там до вечера, то мне нужна полноценная командировка, а не грошовая подачка на проезд по скоростному шоссе.
— Ладно — ладно, езжай наверх, я позвоню туда!
Победы над начальством пускай ненадолго, но все — таки поднимают настроение, что немаловажно — особенно по понедельникам. И деньги-то эти мне не очень нужны, но принцип есть принцип, и в борьбе за него надо идти до конца — причем обязательно победного. Я потопал к лифтам, чтобы ехать на двадцатый, в бухгалтерию. Для того чтобы пользоваться этими современными лифтами, нужна определенная сноровка. Когда их в гостинице или в универмаге перед тобой оказывается сразу четыре или даже шесть, как у нас, то уехать на одном из них оказывается сложной задачкой. За всеми сразу
В лифте стояли четыре рослых лейтенанта, а между ними, дыша им в пупок, помещался невзрачный мужичок лет пятидесяти пяти, с большой седой головой, лежащей на узеньких плечах. С плеч свисали жиденькие плеточки маломощных рук, охваченные в запястьях никелированными кольцами наручников. Его круглые глаза источали глубокую озабоченность, и, когда я зашел в лифт, эту озабоченность на мгновение затмила надежда, но тут же угасла, едва черные пронзительные зрачки коснулись моих плеч, украшенных майорскими погонами. Лейтенанты дружно кивнули мне, я кивнул им в ответ и протянул руку к кнопке двадцатого этажа. На табло уже нажатой горела самая высокая кнопка — кнопка крыши. И тут только до меня дошло, кого это вместе со мной везет наверх, в прямом смысле на самый верх, квартет молодцеватых лейтенантов! Одно дело — видеть коррумпированного депутата по телевизору в отблесках фотовспышек и в окружении микрофонов и блокнотов, другое — вот так, прямо перед собой, в полумраке неслышно скользящего на встречу с небесными силами «тошибовского» лифта. Тануки стоял с пришибленным видом униженного и оскорбленного, и мне стало его жалко. И чтобы подбодрить умирающего лебедя региональной политики, я подмигнул ему и сказал по-русски: «Все будет хорошо!» Глаза Тануки вновь на секунду подернулись блеском надежды, но тут же потухли, а усталые уста выдавили на том же русском: «Не будет!» Лейтенанты разом переглянулись, но виду не подали. Я же развернулся, как сказал бы Симадзаки, на все сто восемьдесят и вышел на двадцатом.
Почему я обратился к опальному Тануки по-русски? Да потому что этот хитроумный «енотик» (а именно так следует переводить его фамилию на другие языки) успел за годы великих строек пробить госзаказы для хоккайдских фирм на сооружение чего-нибудь дорогостоящего и не очень нужного не только на Хоккайдо, но и на наших Северных территориях, то есть на тех островах, которые русские продолжают упорно называть Южными Курилами, хотя уже даже бестолковым нашим детям понятно, что острова это японские и что России их надо нам немедленно возвращать, если постоянно нуждающиеся в деньгах русские хотят получить от нас за них хоть какую-нибудь мзду. Еще два — три года мудрого руководства национальной экономикой нынешнего кабинета — и вряд ли Россия получит за эти не нужные ни нам, ни им клочки богом забытой земли хотя бы сто иен.
За последние десять лет Тануки умудрился стать самым большим другом российского народа или, по крайней мере, курильского. Он неделями торчал в Москве, пил там с их депутатами и мидовцами и вообще представлял себя неким посланником правительства, наделенным наполеоновскими полномочиями. Не знаю, как там, в Москве, — по-моему, никто на его речи там не клюнул, и, когда его арестовали, Москва особого сожаления не выразила. Но вот на Курилах Тануки похозяйствовал фундаментально: пробил в правительстве бюджетные заказы на строительство на Шикотане и Кунашире школ, амбулаторий и общежитий гостиничного типа. Естественно, все работы производили хоккайдские компании, и все стройматериалы завозили на Курилы с Хоккайдо, так что, в сущности-то, денежки все остались в японских карманах — русские получили дома и дороги, но не наличность, которая им нужна больше самих этих гостиниц и пирсов. По поводу общежитий шуму в последние дни особенно много. Какой-то неуемный папарацци — бумагомарака из Токио, посещая Северные территории, услыхал от словоохотливых аборигенов, что между собой они называют эти постоялые дворы не иначе как «Тануки-хауз», и опубликовал про это дело подметную статейку в центральной газете. Правительство, натурально, всколыхнулось: как это так! Весь японский народ для великих строек на своих законных, оттяпанных русскими после войны землях кровные денежки дает, а Тануки все это как свои личные подарки северному соседу представляет. Это же безобразие, когда о доме японо-российской
дружбы на Шикотане никто слыхом не слыхивал, хотя именно так общага эта называется, а «Тануки-хауз» тебе там любой покажет, да еще, если не шибко занят свежеванием горбуши или гонянием балды, к нему проведет.В общем, шуму много, но из-за чего — мне не очень понятно. В конце концов, общежития эти воздвигли прежде всего потому что до этого нам же, японцам, когда мы по безвизовому обмену на острова приезжали, ночевать было категорически негде. Русские как-то не почесались за пятьдесят лет там хоть какой-нибудь завалящий «Хилтон» построить, и сограждане мои проводили страшные бессонные ночи на суденышках, на которых они к островам добирались. А море в трех краях, надо сказать, не самое спокойное, хоть и считается частью Тихого океана. Так что в принципе Тануки порадел за своих же — им теперь есть где голову преклонить, когда они едут туда на могилки предков цветочки положить да на свою бывшую частную собственность полюбоваться, а его за такую вот заботу теперь на нашу крышу как на эшафот, везут. Нисио мне сказал на той неделе, что Тануки по-русски неплохо говорить выучился, поэтому я его в лифте по-русски и поддержал. Пускай мужик не думает, что в нашем здании все такие неприступно каменные, как его истуканы — конвоиры.
Командировочные я получал под глухой рокот вертолета, и, пока бухгалтерша отсчитывала мне золотистые хрустящие дензнаки с куцехвостыми фазанами, я смотрел в чисто вымытое моим знакомым циркачом окно в надежде увидеть эту винтокрылую машину, но купюры закончились быстрее, чем вертолет с Тануки покинул нашу гостеприимную крышу так что помахать пострадавшему за Хоккайдо и Северные территории герою я так и не смог. Вернувшись в отдел, я собрал в сумку все документы, переданные Симадзаки, еще раз посмотрел на отделенную фотокамерой от тела правую кисть с именем нездешней девушки, ни цвета глаз, ни цвета волос, ни объема груди и бедер которой я, возможно, никогда не узнаю, и позвонил в гараж. Машину мне пообещали подогнать через пять минут к центральному входу поскольку я все — таки майор, а не сержантик какой-нибудь, чтобы самому в подвал за машиной спускаться, так что я успел позвонить Дзюнко и сказать ей, что еду в Отару. Разговаривая с ней, я скосил глаза на бессмертный протокол сержанта Сомы:
— Где вы взяли эти пистолеты?
— Пошел ты на мужской половой орган с этими пистолетами!
— Вы привезли эти пистолеты с собой из Находки?
— Из мужской-половой-орган-одки!
— Из Владивостока?
— Из мужской-половой-орган-ока!
— Вы так и будете неясно выражаться?
— Я, продажная женщина, ясно выражаюсь: катись ко вступившей в половую связь матери!»
Да, в терпении этому Соме не откажешь, как, впрочем, и в отсутствии какого бы то ни было языкового чутья…
Я запихнул этот шедевр полицейского делопроизводства себе в сумку; чтобы уже в Отару закончить его перевод на приемлемый язык и, если подвернется случай, объяснить нерадивому Соме, откуда пошел русский мат и у кого в Саппоро его можно и нужно изучить, прежде чем допрашивать всяких там богородицких Павлов Андреевичей, 1967 и всех других годов рождения, уроженцев Большого Камня, Малоярославца и прочих разнокалиберных городов неуклюжей России.
У главного подъезда меня поджидал дежурный из транспортного управления с ключами от подогнанной вплотную ко входу «хонды — сивик» черного цвета. Я не люблю ездить по Хоккайдо в полицейской машине: это создает излишний официоз и вызывает во мне предстрессовое состояние ответственного, но малодушного госслужащего, опасающегося, что граждане будут питать в отношении его большие надежды, а он этих надежд по какой — либо причине не оправдает. А если едешь на гражданской тачке, то груз стопудовой государственной ответственности спадает с крутых плеч и рулить по запруженным узким проспектам и щелеобразным улицам Саппоро и окрестностей гораздо легче.
Прежде чем выехать на скоростную, я остановился у круглосуточного «Лоусона», чтобы купить в дорогу какую-нибудь снедь. Времени было около двенадцати, и все мои законопослушные соотечественники уже потихоньку начали влезать в пиджаки и плащи, чтобы ровно в двенадцать выползти из своих отделов, управлений и департаментов и заполнить до отказа своей жующей плотью все близлежащие рестораны, кафе и кафетерии. Обед в рабочий день — для каждого из нас дело святое. И не потому что еще в древности у нас, в Японии, сформировался божественный культ всякой еды и вся наша весьма субтильная, но страшно прожорливая нация до сих пор этот культ тщательно блюдет, а скорее потому, что других радостей у рядового служащего государственной или частной конторы в разгар обычного — беспросветно серого и заунывно скучного — дня не наблюдается. Вырванный из людоедской пасти работодателя, этот час, который, если приглушить страх и совесть, можно растянуть на все полтора, становится для каждого из нас глотком жизнетворного озона свободы, вполне осязаемой физически иллюзией личной независимости и творческой самостоятельности, которые подкрепляются еще и варварски плотским отношением к беззащитным куриным шашлычкам «якитори», китайской лапше «рамен» и всем остальным жертвам наших беспощадных зубов и желудков. У меня же понедельник складывался сейчас таким образом, что возможности глотнуть этой гастрономической свободы я оказался лишен.
В «Лоусоне» очередей за коробочками обенто с рисом и закусками и мисками с подогретой лапшой навынос пока не было, но у стенда с журналами, как всегда, толпился праздный люд. В основном здесь скапливаются любители на халяву полистать толстенные тома паршивых, между нами говоря, и тупых комиксов или забесплатно полюбоваться на полу— или полностью раздетых молоденьких красоток с иезуитски заретушированными по нашим высокоморальным законам гениталиями, что, на мой непосвященный взгляд, лишает смысла издавать и тем паче покупать такую, с позволения сказать, полупорнографию. Я прошел мимо этих бесстыдных халявщиков и стал выбирать себе обенто, в котором было бы побольше кусочков жареного мяса и курицы и поменьше — обжаренных в кляре палочек спаржи и нищенских шепоток маринованных водорослей. За спиной у меня один из посетителей пошелестел журналом и вздохнул, обращаясь к невидимому мне собеседнику: