Сделано в Японии

Как бы мне этого ни хотелось, но приходить в себя было все — таки надо, хотя, признаться, было бы куда проще поваляться на палубе еще с полчаса, дождаться подмоги и благодушно разрешить медбратьям в пуленепробиваемых жилетах заняться моей измочаленной плотью. Томное, неспешное мое возвращение к адекватному восприятию окружающей действительности похоже было на окончание долгого, страшно утомительного перелета над бесконечными сибирско-уральскими нивами — хлябями широченной России, когда «аэрофлотовский» аэробус, ни к селу ни к городу названный по фамилии автора либо «Хованщины», либо «Щелкунчика», сбрасывает скорость и начинает снижаться по направлению к невидимому пока, но безусловно находящемуся где-то там, внизу на северной окраине размазанной по Средне — Русской возвышенности Москвы, темному и непритязательному Шереметьеву—2. От падения как скорости, так и высоты одуревшая от десятичасовой пытки башка наливается чугуном, уши забиваются песком, а глаза грозят выстрелить в спинку впереди стоящего кресла. Соображение теряется полностью, и кажется, что еще немного — и для тебя все кончится раз и навсегда, и ничего уже больше у тебя в этой жизни не будет. Но когда после этой пятнадцатиминутной гравитационной экзекуции аэробус стукается истосковавшимися по серьезной работе гигантскими пончиками спасительного шасси о ледяной бетон неприветливого московского аэродрома, гулкий чугун, еще секунду назад заполнявший мозги и перепонки, выплескивается из ушей, возвращая тебе не только способность различать тональности и силы звуков, но и соображать и даже рассуждать — по крайней мере, на простенькие житейские темы.

Я напыжился и вытолкнул через уши скопившийся в черепе спрессованный воздух. На мгновение скулы скрутила резкая судорога, и я испугался, что от этой страшной боли вновь отключусь, но ошибся, поскольку вдруг явственно услышал, как где-то за бортом раздалось два винтовочных «чиха», и тут же рядом со мной рухнуло что-то громоздкое и тяжелое. Врожденное любопытство и стремление всегда и везде открывать для себя что-нибудь новое заставило меня, превозмогая боль и апатию, приподняться на левом локте, чтобы получше рассмотреть жертву снайперского чихания. Ею, как это было ни прискорбно, оказался накамуровский Ито. За те три минуты, что я его не видел, он практически не изменился: те же темно — серые «кевин — кляйновские» джинсы, та же черная «про — кедовская» майка, те же раздутые от непомерных тренажерных нагрузок и тайских стероидов — анаболиков бицепсы. Только теперь на узком лбу Ито строго посередине, прямо над ложбинкой широкой переносицы, багровел аккуратный кружок — если я не ошибаюсь (а сознание ко мне вроде вернулось полностью, то есть ошибаюсь я сейчас вряд ли), диаметром 5,62 миллиметра. Но заканчивать свое полулежачее обследование правой, теперь уже ампутированной пунктуальным стрелком руки Накамуры я заканчивать не собирался, потому как вернувшийся ко мне слух зафиксировал не один, а два «чиха» — слышал я их вполне отчетливо. Я оттолкнулся локтем от теплого дерева палубы и присел. Ито лежал слева от меня, на животе, с вывернутым в мою сторону лицом, орнаментированным зорким снайпером В поэтике индийской кастовой дифференциации. Мне пришлось двумя руками пихнуть остывающего бугая, чтобы он перевалился на спину Сделав это, я с глубочайшим удовлетворением отметил безупречную работу спецназовских парней: продуктом другого «чиха» была такая же аккуратная дырочка на левой стороне груди Ито, вокруг которой бесформенно чернело окрашивающее белый логотип «Про — кедс» в лиловый цвет пятно.

Увидев эту вторую дырочку на теле Ито, я потерял к нему всякий интерес. А вот интерес к тому, где бегает мой бестолковый друг Ганин, вдруг проснулся во мне с новой силой, затмив своим величием и размахом все другие интересы, хотя походя я отметил про себя, что моей плоти уже пора поинтересоваться, где здесь ближайший гальюн. Подниматься в полный рост резким молодецким движением я посчитал излишним. Зачем будоражить воображение чувствительных ко всему движущемуся на судне ребят, засевших на пирсе с «простуженными» винтовками, которые благодаря цейсовской оптике и самурайскому хладнокровию «чихают» без промаха в кого ни попадя. Я напрягся и трансформировал положение своего тела — из «сидя на заду» в «стоя на четвереньках», по-собачьи обполз навечно угомонившегося Ито и двинулся по направлению к открытой двери палубного салона.

Осторожно, чтобы не спугнуть хрупкого вдохновения, я заполз в салон, который еще полчаса назад источал покой и благоденствие для решившихся пересечь морские просторы беспечных пассажиров, а теперь настораживал своей гулкой пустотой и вселенским разором. Здесь никого не было, да и, как я быстро сообразил, быть не могло. Накамуровские ребята здесь оставаться не могли: слишком много окон, вся площадь простреливается с берега великолепно, а пассажиров, судя по тому слоновьему топоту что гремел у меня в ушах, когда я разбирался с Сайто и Ито, спецназовцы вывели на берег В том, что моего друга Ганина среди них не было, я даже не сомневался. Этот любитель приключений ни за что не отказал бы себе в удовольствий собственноручно довести до конца разгром банды Накамуры. Да и видел я его последний раз вовсе не на верхней палубе, а бегущим вниз, на внутреннюю грузовую палубу. Значит, надо было отправляться на его поиски в левиафановские внутренности авианосцеподобного парома, благо трап вел туда прямо из салона. Но прежде чем спускаться, надо было выяснить до конца, что изменилось в этом мире за те три минуты, что я — слава богу безуспешно — стучался в массивные неподатливые двери близких, но все еще недоступных для меня небес.

Я подполз к окну салона, выходящему на порт, и осторожно, пряча половину драгоценного лица за боковой рамной стойкой, выглянул наружу На причале никакой суматохи уже не было, как, впрочем, и людей. Вплотную к сходням стояли пять бронетранспортеров, над пирсом и паромом зависли два вертолета, а поодаль, как и три минуты назад, рассыпалась дюжина полицейских машин, и с разных сторон — с крыши пассажирского терминала, с портовых кранов на той стороне бухты и много еще откуда — весело поблескивали на солнце линзы снайперской оптики. Итак, вся стандартная для такого хрестоматийного случая машинерия была как на ладони, но тех, кто ею управлял и командовал, видно не было. Что это означает, непонятно, может быть, только чапаевцу-любителю Ганину да тем перепуганным пассажирам и взъерошенным морякам, которых спецназ за руки стаскивал с трапа некоторое время назад. Мне же ничего пояснять было не надо: безлюдье на причалах явственно свидетельствовало о том, что готовится штурм — решительный и беспощадный, и другого выхода в этой ситуации у командования не было. Там, на берегу, неизвестно, сколько бандитов осталось на пароме, есть ли здесь заложники или праздные наблюдатели вроде бестолкового Ганина, и самое главное, не учудят ли чего напоследок накамуровские бойцы — не взорвут ли чего-нибудь эдакое экзотическое, после чего не только отарский порт, но и сам славный город Отару надолго потеряет свой престижный статус японской Северной Венеции и перестанет фигурировать в путеводителях как один из главных туристических центров Хоккайдо. Короче, дерзновенный план запустить на паром десятка три — четыре молчаливых, но расторопных и идейно подкованных качков — головорезов в пуленепробиваемой амуниции и предоставить им возможность подвергнуть судно полной санитарной обработке сквозь стрекот полупрозрачных вертолетов, заглушавший бойкий плеск волн о борт судна, звучал для меня весьма логично. Однако в щепетильном сердце моем от реальности этого плана что-то защемило, и чем больше я над этим планом задумывался, тем беспокойнее мне становилось на этом самом моем деликатном сердце. Ведь у меня ни полицейской бляхи, ни бумажника с документами при себе уже не имелось, а кустарь — одиночка Ганин, может, и при документах еще, но, как дойдет дело до нашей личной встречи с роботоподобными спецназовцами, еще неизвестно, дадут ли они нам время объясниться и хотя бы вкратце рассказать, кто мы и откуда. В силу зомбированности и роботизации своей угомонят нас сначала, как давеча Ито, двумя — тремя «чихами», благо внешность у Ганина славянская, а банда, которую они сейчас прибегут стерилизовать, по нашему же определению, «интернациональная», что на суровом спецназовском языке значит: обезвреживай всех подряд, вне зависимости от разреза глаз, цвета кожи и запаха мочи, а потом уже в прозекторской патологоанатом разложит всех на группы по расовым признакам.

Я вновь оказался перед выбором: либо пробираться на капитанский мостик, где могла уцелеть рация или хоть какая-нибудь захудалая связь, и оттуда вступить в вербальный контакт с берегом, чтобы немножко охладить пыл удалых киборгов; либо не терять попусту время, а кубарем нестись вниз, найти Ганина и уже вдвоем с ним через иллюминатор выбраться наружу пускай и посредством ныряния в хоть и теплую, но все — таки не слишком приветливую водичку отарского порта. Здесь тоже риск оказаться помеченным в лоб невидимым снайпером был велик, поскольку со стороны моря в сотне метров от парома качались на волнах четыре пограничных катера. В конечном счете выбор за меня сделало мое неугомонное тело. Прежде чем сознание смогло адаптироваться к новой обстановке, руки сами вцепились в гладкие поручни ведущего вниз трапа, а ноги — независимо от головы — зашуршали по декорированной красной дорожкой лестнице.

Указатель, привинченный к стене слева от схода с трапа, сообщил мне, что я попал на верхнюю грузовую палубу хотя, на мой неморяцкий взгляд, это была никакая не палуба, а самый настоящий трюм, так как освещение здесь было искусственное, ибо солнце не имело никакой возможности пробиться во чрево парома сквозь немногочисленные иллюминаторы. Как и следовало ожидать, палуба была заставлена машинами. Одного взгляда хватило на то, чтобы понять: груз знакомый, накамуровский, эксклюзивный — внедорожников и паркетников на пару сотен миллионов иен, а ведь, судя по тому же указателю, внизу была еще одна, вторая, палуба, которая тоже небось не пустовала.

Я шагнул в молчаливое и неподвижное автомобильное стадо, и чуткое ухо мое уловило легкое постороннее шуршание, приклеившееся к шелесту моих туфель. Повернуться на второй источник шума я не успел. Зато на пару секунд превратился в космонавта. Или астронавта — бог их разберет. Мой друг Ганин всегда учит, что космонавт — это русский астронавт, а астронавт — это американский космонавт, и пугать эти два слова никак нельзя. Почему нельзя — мне непонятно, как, впрочем, и много чего еще в великом и могучем русском языке Белинского и Гоголя. И особенно непонятно, как называть наших, японских покорителей космоса, которые летали к звездам как с профуканного Россией в пользу безлошадного Казахстана Байконура, так и с курортного мыса Канаверал в благословенных Штатах. Ведь по логике Ганина и всей этой его филологической шатии — братии получается, что летавший в девяностом на советском «Союзе» щелкопер — бумагомарака Тойохира Акияма — это космонавт, а парившийся в девяносто втором на «Эндеворе» с американцами выпускник одной из лучших в Саппоро старших школ — «Токай даи — ён» — Мамору Мори — астронавт. Логики никакой, потому как ни первому ни второму на орбитальных станциях ничего делать самостоятельно не разрешалось, и вернулись они оба оттуда все с забинтованными руками, поскольку, как говорят знающие люди, ни русские, ни американцы им, бедолагам, ни к чему там прикасаться не разрешали, а им, как и всем нам — любопытным и пытливым японцам, очень хотелось к чему-нибудь прикоснуться, хотя бы разок и хотя бы мизинчиком. Мне же, оказавшемуся вдруг в состоянии невесомости, подумалось не только о забинтованных руках, но и о грядущей судьбе всего моего бренного тела, ибо состояние невесомости должно было вот — вот закончиться, поскольку летел я не по кругу, в долгий облет нашего родимого голубенького шарика, а по короткому штыкообразному вектору упиравшемуся своей острой стрелой в темно — желтую трюмную стену. Шмякнувшись об нее лягушкой, вырванной из материнского лона родного болота мощным ураганом, я решил прежде всего выяснить — космонавт я или астронавт, то есть кто лишил меня на время тягостного ощущения весомости мерзкой, вечно в чем-то нуждающейся и постоянно чего-то требующей плоти — русский или не русский.

Разглядев обидчика, я понял, что я все — таки не космонавт: на меня надвигался, подобно арктическому ледоколу грозный Накамура, из-за пояса у него выглядывала рукоятка пистолета, и мне нужно было подсуетиться, чтобы он его не успел выдернуть из-за широкого ремня. Я вскочил на ноги, подивившись по ходу той легкости, с которой мне удалось это сделать после тесного контакта со стеной, и порадовавшись своей неплохой подготовленности к смертельным перегрузкам, ожидающим каждого, кто осмелится проникнуть в леденящее душу и тело безвоздушное пространство. Затем я отскочил вправо, пытаясь выиграть пару секунд для рекогносцировки и перестройки своих нестройных и поредевших рядов. Приятной неожиданностью стало то, что Накамура не торопился доставать пистолет: он двинулся в моем направлении, прижав пудовые кулаки к шарообразной груди и опустив голову.

— Бить будешь? — Мне пришлось поинтересоваться его намерениями, хотя, понятное дело, от его ответа мало что зависело.

— А что? Ты против? — проговорил Накамура невидимым из-за кулачищ ртом.

— Конечно, против, — начал хорохориться я в надежде разглядеть в своих окрестностях какую-нибудь железяку.

Но железяки не было. Кругом были только драгоценные машины— и больше ничего. В этот момент где-то в глубине что-то подозрительно проскрипело, словно человек — невидимка снял с ручника один из джипов, но мне было уже не до невидимок, поскольку грузный Накамура качнулся влево и выкинул вперед правую руку Я успел откинуться назад: сначала шершавый накамуровский кулак, не достав цели, чиркнул меня по носу, а затем сразу же мой затылок ощутил твердое сопротивление стенки, о которую я непроизвольно в этом своем откатном движении ударился. Пока я соображал, куда нырять — вправо или влево, Накамура сделал шаг вперед и принялся настойчиво проверять степень накачанности моего пресса. Я, слава богу, успел напрячь живот, что позволило мне не только достойно снести выпавшее на мою брюшную полость испытание, но и дважды съездить Накамуре по его сосредоточенной роже, благо руки оставались свободными. Накамура, видно, обиделся на отсутствие паритета в направлениях наших ударов, и мой затылок вновь испытал на прочность судовую переборку. На этот раз удар был настолько силен, что я вдруг почувствовал прилив знакомой уже истомы и апатии. Терять сознание во второй раз за день не в моих правилах, но Накамура оказывался сейчас явно сильнее. Сил на нанесение ему сколько-нибудь существенных ударов у меня уже не оставалось, и я уповал лишь на то, что мои оборонительные приемы вымотают Накамуру до того, как я опять отрублюсь. Я прикрывался согнутыми в локтях руками, разворачивал то налево, то направо свой слабеющий каждую секунду торс и все реже помышлял о сколь-нибудь активных противодействиях этому типу, отводившему душу за все последние унижения, что ему пришлось терпеть от меня и Ганина.

В глазах моих вдруг начало темнеть, и я было решил, что это конец и что спасительного «люгера — парабеллума» у меня в кармане так и не появилось, но через мгновение понял, что я еще в порядке и что это темнеет пространство за спиной Накамуры. Я собрал в невразумительный правый кулак последние силы, отбил левым предплечьем очередной хук и правой на пару секунд прервал работу накамуровской молотилки. От моего удара в верхнюю челюсть Накамура малость окривел и попятился назад. Образовавшегося между нами полутораметрового пространства мне хватило, чтобы разглядеть причину угасания дневного света за спиной бандита. Прямо на нас пока медленно, нос постоянным ускорением катился серебристый «мицубиси — паджеро — челленджер», за лобовым стеклом которого болтался голубенький болванчик Дораэмон. Звука мотора не было слышно, и я не сразу понял, как это так безмолвный джип умудряется ползти вперед по идеально горизонтальному полу. До нас с Накамурой ему оставалось метров пятнадцать — «челленджер» постепенно набирал скорость, а Накамура, не подозревая о том, что на него в прямом смысле наезжают, очухался, тряхнул головой и вновь двинулся на меня. Я сообразил, что если ко мне и придет сегодня чудесное спасение, то придет оно именно в облике этого серебряного внедорожника, потому как ничего, кроме массивных, тяжеловесных джипов, вокруг меня на этой палубе не было, а на нижнюю Накамура меня вряд ли пропустит.