Сделай это нежно

Не успел он об этом подумать, как легкий ветерок, донесшийся до его сонного лица из приоткрытой форточки, коварно прошептал в самое ухо Владимира о том, что он – этот невесомый и только что рожденный ветерок с длинным влажным языком! – и есть единственно свежим из всего того, что находится в этой спальне…

Свежим, наглым, раскованным, обольстительным, развратным. Он шепнул, что об ЭТОМ не раздумывают! А если раздумывают, то, видимо, брат, не все в порядке…

Владимир был с ним полностью согласен и закрыл глаза, прячась от острого луча, который уже подползал по его лбу к правому глазу. За закрытыми веками на радужной оболочке сразу запрыгали цветные пятна и интегралы. И он увидел себя внутри собственного глаза. Увидел изменчивый черный силуэт среди зелено-терракотовой равнины, окруженной лиловыми холмами. Вероятно, этим силуэтом был его зрачок, двигавшийся под прищуренными веками. Но Владимир представил себе, что стоит посреди этой цветной равнины.

Даже услышал запах травы и моря, что скрывалось за холмами.

Представил, что навстречу ему, проваливаясь босыми ногами в густую влажную траву, несется рыжеволосая незнакомая женщина. Он подхватывает ее на руки – с восторгом и ужасом от того, что он совсем не знает ее, но, держа в руках, чувствует, что все это – его. Его – до последней клеточки, до кончиков ног и волос. До последней капли крови, которую она вливает в него, и от этого внутри начинает расцветать остролистый, но такой новый, неожиданный цветок. Он врастает в его грудь, как новый орган, еще не открытый физиологией, пробивается сквозь лопатки крыльями и заставляет летать.

Это была та минута на грани пробуждения, которую нам обычно потом никогда не удается вспомнить – просто целый день ходим с ощущением, что сегодня на тебя снизошло нечто вроде откровения, которое потом никогда не повторяется, отсутствует в реальности, а сидит в тебе, как заноза, как светлая тоска по несбыточному чуду.

…Луч дополз до глаз, и даже за закрытыми веками стало так светло, что лучше было бы наконец окончательно проснуться.

Мысль о море испортила настроение.

Он предпочел бы бежать к нему вот так – босиком, через равнину, по траве, а не болтаться почти неделю в бесконечном пространстве, скучая в каюте над бумагами, которые он должен представить своим зарубежным партнерам.

Можно было бы сократить путь самолетом. Но Владимир ненавидел небо и боялся высоты с тех детских времен, когда небо «поглотило» его отца-летчика.

Детство Владимира было похожим на любое другое детство любого заурядного гражданина. Что тут еще скажешь? Разве что о запахе подгорелого молока в детском саду, школьных «линейках», первом портвейне «Золотая осень» в подворотне…

Теперь его заурядность заключалась и в том, что сейчас он садится на круизный кораблик. И плывет, укрывшись в своей каюте, чтобы его никто не видел и не беспокоил – он должен пересмотреть свои бумаги и хорошо подготовиться к важной деловой встрече с партнерами.

…Круизный корабль назывался «Южная звезда».

Недавно новый владелец вытащил его из илистого дока. С корабля торжественно содрали медные буквы с именем бывшего вождя, обустроили каюты, наладили все механизмы, начинили всем необходимым для туризма – от роскошного ресторана с танцплощадкой до фирменных тарелок и бокалов с вензелями, и пустили бороздить моря-океаны с путешественниками на борту.

Владимир почти не выходил из каюты. Он листал документы, сводил «дебет» с «кредитом» и готовился к докладу.

По ночам его мучила бессонница, не терпелось скорее сойти на берег, ощутить под собой землю.

Он не представлял, как люди могут мечтать о профессии моряка или летчика. Все стихии были подчинены лишь Богу, и вмешиваться в них, вспарывать их целостность кормой или фюзеляжем, как ему казалось, было чем-то вроде святотатства. Ты замираешь перед величием стихий, ты хочешь упасть на колени и проклясть прогресс – ведь ни одна умная машина не стоит того величия, с которым по небу движется океан облаков, или катятся волны воды, или извергается огненная лава. Перед всем этим ты замираешь и чувствуешь скоротечность и ничтожность всего, что выдумал человеческий разум.

Но путешествовать Владимиру приходилось все чаще. И сейчас это была такая же деловая поездка, с той же морской болезнью и минимумом удовольствия от ресторанной еды, которую он заказывал в каюту.

Владимир плотно завешивал занавески на иллюминаторе, чтобы не видеть перед собой бескрайнего водного простора, который наводил на него тоску, и ни разу не вышел ни в салон, ни на палубу. Его будто и не было среди веселых пассажиров, с удовольствием коротавших время.

Ночью на второй день плавания ему показалось, что мотор не работает. Охваченный мгновенным животным ужасом, он отдернул занавески – и в круглом стеклянном проеме увидел картину ночного моря…

Владимир дважды моргнул – закрыл-открыл глаза, но картина не исчезла!

Она словно висела на темной стене каюты, хотя и была живой. В ней по темному подвижному фону, который, конечно, был не чем иным, как морем, плавали тысячи золотых серпиков – отражений лунного света. Они ныряли и появлялись снова, как стадо нерп, сопровождающих корабль. И Владимиру даже показалось, что мотор заглох именно из-за них – ведь их золотые тела тормозили движение.

А еще, по какой-то странной ассоциации – непостижима человеческая психика! – он подумал о жене, с которой не «попрощался». Теперь, в открытом море, это мучило его. Золотые нерпы своими убаюкивающими ритмичными движениями навели его на мысль о том, что он неправильно ведет себя в последнее время, и никакие документы, совещания и деловые обеды не заменят и нескольких минут физического удовольствия.

А еще – так же неожиданно – он вспомнил, как маленьким увидел скрипку. Тогда он с родителями шел из театра, куда его впервые повели на «Щелкунчика», и в темноте плохо освещенной улицы, в витрине музыкального магазина почти в таком же мерцании золотых серпиков лежала она – скрипка.

Изгиб ее лакированного бедра был очерчен светом…

Она лежала на черном бархате вполоборота и, казалось, дышала. И была такой одинокой и привлекательной, что ему захотелось лечь рядом – на черный бархат, у этого пленительного изгиба и почувствовать ее дыхание. Позже, когда родители отдали его в музыкальную школу (ведь он выказал такое желание сам), он не мог признаться, что любовь к музыке была лишь поводом касаться этого инструмента и слышать, как скрипка, вздрагивая, как живая, подчиняется его пальцам.

Затем он воспроизводил это ощущение со всеми женщинами, которые встречались на его пути. Но так и не нашел ту, которая откликалась бы на его прикосновения с наибольшей гармонией.

Теперь, в этот ночной час в открытом море, Владимир с сожалением вспоминал утро, когда не смог ничего большего, чем накрыть жену одеялом и стать под холодный душ.

И это еще больше беспокоило его. Ведь еще с юности они договорились никогда не идти на компромиссы, если это увлечение друг другом пройдет…

Золотые нерпы, которые заполонили все пространство и по спинам которых скользило судно, наводили его на сотни разноцветных мыслей и ассоциаций. И он впервые пожалел, что относился к стихии с неприязнью. Ведь теперь он видел всю бесконечность этого пространства, которое побуждает к другим бесконечностям, возникающим в его голове от созерцания ритмичного покачивания волн.

Он не заметил, что уровень воды медленно приближается к иллюминатору. Он не был специалистом в морском деле. Еще раз посмотрел на удивительную картину лунной ночи посреди моря, задернул занавески и лег на просторную койку, прикрученную к полу большими, стилизованными под старину, винтами.