Сделай мне больно
Шрифт:
Золтан подобрал полы своего пальто и, сомкнув колени, запрыгал по асфальту к "Жигулям", откуда махал Комиссаров.
– Вот такой у меня он, - сказала Аглая.
– Эрудированный и спортивный. Все качества. Только побрить его надо. Девку жалко, конечно... Думаешь, вправду? Пыталась намылиться?
– Откуда нам знать.
– Сомневаюсь. С виду девка не дура была...
Они сели в "Жигули". Под взглядами пограничников развернулись обратно в ВНР.
На месте аварии инструктор Кишш притормозил. Народная полиция еще работала. По пути к своему финалу "Мерседес" разбросал вокруг много предметов в картонках и без. Все это было снесено в кучу - два телевизора, один огромный, другой переносной, оба с лопнувшими трубками,
Согнувши спину, оперативник влезал по склону и скатывал его с усилием - толстый и колера невеселого. Не очень большой, но с орнаментом безвыходным, как лабиринт. Восточным таким.
Инструктор Кишш сказал:
– Что ж, - произнес инструктор Кишш.
– Примем, как версию...
– Версия железная, - сказал Комиссаров.
– И кстати, инструктор? Насчет русских и нашей езды. Не Достоевский сказал это. Гоголь!
– Гоголь, конечно. Я разве сказал, Достоевский?
* * *
Вернувшись в отель, они позавтракали с неожиданным аппетитом, но наверху обоих вырвало. Комиссаров утерся, кинул в рот жвачку и убыл. Александр отпал, посмотрел на эротов и перевернулся вниз лицом. К обеду он не встал.
На закате вошел Комиссаров.
– Все!
– сказал он.
– Мамаеву в Будапешт увезли. Вместе с вещами. Какая-то важная птица специально за ней приехала. С Хаустовым. Но без Шибаева, что интересно. Лидеру нашему, похоже, пиздец. Если чутье политическое меня не обманывает... Да. В общем, денек!.. Ты на ужин пойдешь?
– Нет...
– Случаем, не заболел?
– Нет...
– Допросов по ее поводу не будет, знаешь? Но между нами... а? Случайно, близок не был с покойной?
– Нет.
– Ну, так идем. Последний здесь ужин. Заодно и помянем Мамаеву Марью Ивановну. Рабу, значит, Божию...
Александр перевернулся по смятому покрывалу и сел.
– Ты ведь неверующий?
– Верующий. В Дьявола. В Бога мне не положено. Но в купель я окунутый. Да! Бабкой из-под полы.
– И как ты это чувствуешь?
– Что окунутый?
– Комиссаров подумал, раздваивая Александра зеркальными стеклами.
– Да никак. Просто знаю, что место имело. А что?
– Просто так.
Вставил ноги в ботинки и стал зашнуровывать. Поднялся и растер лицо, которое затрещало щетиной.
– Идем...
– Бриться не будешь?
– Никогда.
Гора.
Дунай.
И город.
Будапешт.
Вид сверху.
Мегалополис.
Два миллиона с чем-то.
Все иначе, чем было в голове.
Он с детства представлял, а все не так.
На пару с Иби они сидели на вершине горы Геллерт. Под монументом Освобождения - бронзовой дамы, запрокинувшей голову к воздетой ею же изогнутой пальмовой ветви. Эта была самая высокая из миллиона статуй этого города. Спадали с ее плеч рукава и морщинились складки туники, сквозь которую не проступало ничего. Эту даму снизу видно отовсюду. Но только дав себе труда забраться к самому ее подножию, можно разглядеть - кто же это под ней? Потому что под высоким ее цоколем, под пятиугольной на нем звездой, еще один пьедестал, на котором стоит и держит боевое свое знамя Солдат - в каске, шинели, сапогах и с автоматом ППШ-41, определенном Александром по дисковому магазину. Снизу, из Будапешта, он неразличим, этот солдат, принесший Свет с Востока. Он неназойлив, он почти невидим, его и вовсе нет - на почтовых открытках. И в то же время он здесь. Он присутствует. Жигмонд Кишфалуди-Штробль, автор сего творения, недаром признан главным скульптором освобожденной, но гордой Венгрии.
Он отвернулся от Солдата.
Он сказал:
– Какой город!..
– А страна лилипуточка, - сказала Иби, увлекая его по ступеням вниз. Очень одинокая при том. В Дебрецене у тебя кто-нибудь был?
– Ты.
– Я? Ах, это... Не считается. А кроме?
– Нет.
– А в Сегеде?
– Нет.
– В обоих университеты.
–
Ну и что?– А много девушек в цвету. И если некуда пойти, земля уже прогрелась.
– Не проверял.
– Обманываешь?
– Нет.
– Ну, что ж. Еще не вечер, как говорит наш Старший Брат Шибаев. Он плохо вел себя по отношению ко мне, об этом знаешь? Ломился в дверь, как танк. Как супертанк "Иосиф Сталин". Он изнасиловать меня хотел. За что наказан будет.
– Он, в принципе, уже...
– Нет-нет, - сказала Иби.
– Этот гуляш будем вкушать холодным. Месть!
Он засмеялся.
– Что?
– Нечто в вас турецкое, мадемуазель.
– О да!
– В противоречие очам.
– Какие ж наши очи?
– Дунайские они.
– Достойно, Александр! Особенно писателя...
Внизу они сели в ее пластмассовый "Трабант" - такая тарахтелка родом из ГДР. Поехали по набережной мимо мостов - один, другой. Свернули налево и в помпезный тоннель. А с той стороны въехали, а затем и пешком поднялись на следующую из вершин правобережья - пониже.
Как Будда, с высоты своей истории Буда взирал на плоский Пешт, притянутый к нему мостами в прошлом веке. Там, на левом берегу и отражаясь, их стрельчатый Парламент с куполом и шпилем все еще бросал перчатку Вестминстеру. А здесь, на правом, был королевский Замок. В тысяча двести там каком-то возведенный, он так и не дождался тех монголов. Бела и дочь его Маргит. Сигизмунд и Матиас. Мария-Тереза. Император Йозеф...
Почтительно они стояли на крепостной стене - Иби с Александром. Соотношение Буды и Пешта еще, наверное, имело какой-то смысл для будапештцев, поскольку он расслышал тон печали, когда она сказала, что здесь, на Замковой горе, американцы нам построят "Хилтон". "А ты бы предпочла отель "Россия"?
– не удержался он. "Нет. Но и не Хилтон". Потому что (показала Иби) будет все, как там - как за рекой внизу.
Где жизнь равно коммерция. Где зарево огней, где здания в барочном стиле сохранили кое-где отметины 56-го, где утца Ваци, филиалы банков, агентства путешествий, витрины, дискотеки, рестораны с цыганами, кафе, "эспрессо", иностранные модели и номера машин, а также инвалютные (не на рубли), ошеломительные проститутки из отеля "Дуна-Континенталь" - голубое излучение на фоне заката. Лилово-задымленного от труб невидимого индустриального острова налево по течению. Чепеля - венгерского Кронштадта.
– Красиво...
– Нравится мой город?
– Моим любимым Питер был. Ты понимаешь? Санкт-Петербург.
– Ты изменил?
– Не думаю. Но это все прекрасно. Тем более в позиции, которую Питера история лишила.
– Не понимаю про позицию.
– Для Запада все это, может быть, и есть "витрина социализма". Но для нас это - витрина цивилизации. Аванпост. Оазис.
– Когда в пустыне, что еще бывает? Мираж? И тоже статистика самоубийств у нас. Очень высокая.
– Не знаю, - не хотел он знать.
– Та дама с пальмовою ветвью. Я бы не задом, лицом ее к Востоку развернул. И развернут. Когда-нибудь.
Они спускались, не соприкасаясь. По левую руку оголенно белели скалистые выступы, справа, под замком, Буда светился фонарями, окнами, ресторанчиками.
– Ты в это веришь?
– Что развернут? Во всяком случае, хочу.
– А почему?
Искоса взглянув, он ей сказал:
– Пятьдесят Шестой.
– Пятьдесят Шестой? А что ты знаешь обо всем об этом?
Со стороны Востока - что можно было знать? Конечно, он все прочел, что было выпущено "Политиздатом" - против. Брошюры, книжки. Контрпропаганду. С увеличительным стеклом разглядывал приложенные фотоиллюстрации. Плохие. Но на которых были мятежники той осени. "Обманутая молодежь". Студенты, ученики. И даже его тогдашние ровесники - подростки. Одетые прилично и по-европейски. Пиджаки с шарфами. Береты. Плащи. Широкие демисезонные пальто. С винтовками и автоматами. Он этим остро интересовался - лет с восьми и где-то до четырнадцати.