Сделай мне больно

– А я вот постирушечку. Пока мой лавер спит. Чего молчишь - или красивая?

– О да.

– А самому ни холодно, ни жарко. Знаем-знаем. Местные кадры, они такие. Ты, я вижу, даже бриться бросил?

– Бросил.

– Ведь у тебя, я слышала, электро? Отдай мне ее, а? В Москве я тебе новую куплю.

– Зачем тебе?

– Чтобы янычары не царапали в местах, - смешок сконфуженный, но гордый, - им почему-то интересных... Серьезно, в сувенир ему хочу. Все, что электро, у них здесь жутко дорогое.

– Твоя.

Он был притиснут к полной наготе и расцелован;

– Рыцарь! Может, постирать тебе чего?

Александр зашел к себе, взял бритву, вернулся в коридор. Из двери соседнего номера торчала в ожидании рука. В неожиданном порыве он обласкал ее - полную и белую. С голубыми прожилками на сгибе локтя. Рука в ответ сделала ему кистью жест укоризны: мол, чего ж ты раньше?..

Он положил ей бритву в ладонь.

Номер им достался с видом на Дунай. В своей кровати разбуженный им Комиссаров закуривал натощак.

– Значит, уходишь в бороду?

– Куда ж еще...

– Куда - тебе знать лучше. Кто вы, доктор Андерс?

– А вы, Лаврентий Палыч?

Комиссаров обиделся.

– Я, знаешь ли, не Хаустов.

– А я не доктор Зорге.

– А кто?

– Другой, - ответил Александр.
– Еще неведомый избранник.

Снял пиджак и лег.

– Ну, ладно... Как выступление прошло? По данным политической разведки, сенсационно.

– Определенное признание имело место.

– В том смысле, что читатели не отпустили до утра? (Молчание со стороны Александра). Ну, что ж. Мы не аскеты - как было сказано любовником Арманд, одним из них... На завтрак-то пойдешь?

– Воздержусь.

– В номер принести?

– Не стоит. Но мерси...

– (Молчание) После завтрака автобусами предстоит на гору Геллерт - к мемориалу Освобождения. Осквернен в 56-м, но после восстановлен. Всем поездом восходим.

– Уже взошел.

– После чего торжественное возложение и клятва в Дружбе. (Молчание со стороны Александра) Ну, ладно. Судя по виду, церемонию ты вряд ли выдержишь. Оставайся. Только один вопрос... Интимный.

Александр отвернулся к стенке.

– Да нет, тут о другом, - смутился голос Комиссарова.
– Такая, значит, история. Супруга заказала из дамского белья ей. Чего-нибудь. "По вдохновению", - говорит. Вопрос вдохновения в свете обстоятельств - сам понимаешь. Не стоит. Но лавку мимоходом присмотрел. На улице Парижа. Видимо, нэпманы содержат. Витрина еще та. Парализует. Канкан и прочие французские дела, ты ж понимаешь...

– Ну?

– В смысле морально поддержать. Ну, и потом, поскольку я не спец... Размеры там, артикулы. Прозрачности...

– Я, что ли, спец?

– Ну, все же. Согласно агентурным данным, ты ведь здесь в высшем свете обретаешься...

Александр ударил в стену лбом.

– Это к чему?

– А так! Вы все еще хотите иметь, - произнес он, цитируя Иби, - а мы здесь хотим уже быть.

– (Молчание за спиной) Так понимаю - Янош Кадар с тобой делился? Этак после ужина, да? Между "гаваной" и армянским коньяком?

Александр засмеялся.

– Не он, а внучка...

– Принцесса на горошине, небось? Могу себе представить. Ну, Андерс, Андерс... А говоришь, не спец. Компанию составишь, значит? На улицу Прозрачностей.

– О'кей.

– Тогда я запираю, и ключ тебе под дверь. Чтоб ты, как у Христа за пазухой.

Ангелом с факелом - памятником Кошуту - открывался этот некрополь Венгрии. Писатели, художники, музыканты, политики, генералы...

Святой прах нации.

Мимо мемориалов, усыпальниц и помпезных склепов они дошли и до новейших времен.

Кровавый клоп. Даже и с тем, что "о мертвых или хорошо - или ничего". Если бы у Александра спросили, что он думает о верном сталинисте, генеральном секретаре местной компартии Матиасе Ракоши, вряд ли бы он нашел эпитет эстетичней. Чего, однако, он тогда не знал, так это то, что палач своей страны скончался политэмигрантом в СССР, а именно в Горьком, "где ясные зорьки". В 1971 году, дотянув до преклонного возраста. В отличие от Сталина, отлученная мумия которого все же удостоилась бюста на задворках Мавзолея, возвращенный Советским Союзом пепел палача был похоронен здесь с подчеркнутой нейтральностью - замурован в стену среди прочих урн. Или замаскирован?

На территории Пятьдесят Шестого года ударило по сердцу, как ножом. Так было здесь их много - пирамидок под звездочками о пяти концах. "Ваши", сказала она. "Вижу", - ответил он и потерялся среди них - бедных, дощатых, небрежно выкрашенных бурой отечественной краской. Он с отрочества знал у Слуцкого это пронзительное, непечатное:

В пяти соседних странах

зарыты ваши трупы...

В одной из этих стран теперь он оказался, и бродил среди звезд, вырезанных из листового железа, повторяя про мрамор лейтенантов - фанерный монумент. Разгадка тех талантов, развязка тех легенд... По Гусева среди них не было. Ни на одной из пирамид.

Он посмотрел из-за плеча - не видит ли? И как в Таджикистане, перекрестился. Второй уже раз за эту весну. На противоположных полюсах гигантского пространства, собранного предками.

И что нам делать с этим сверхнаследством?

Нам, нормальным?

Зачем нам?..

Его венгерская подруга бродила среди мраморного мрамора. Белых крестов была тут целая колонна. Намного больше, чем наших пирамидок. Сотни одинаковых. Целая армия густоволосых и веселых юношей и девушек смотрела с бежево-рыжих фотомедальонов. "Конские хвосты", набриолиненные коки, галстуки с гавайскими узорами - первое поколение рок-н-ролла.

Из сердцевины креста, перед которым Иби сделала книксен, укладывая цветы, тоже смотрела застекленная фотография.

– К сожалению, ношу я не его фамилию, - сказала она.
– Правда, он похож на Бориса Виана?

Этого француза Александр не читал. Молча смотрел он на крест. Фотопортрет был чем-то похож на дочь. Даже и не чертами...

Этакий вольнодумный - теленок лизнул - завиток над выпуклым лбом, породистый нос с горбинкой, ироничная полуулыбка на гонком европейском лице и, однако, упорный вызов в глазах, глядящих исподлобья.

...дух Европы самой?

– L'homme est une passion inutile. Человек, это... как по-русски лучше? Бесполезная страсть? Бесцельная?

– Лучше тщетная.

– Именно. Тщетная! Но я, ты знаешь, им завидую. Такой страсти мы не узнаем.
– Она повернулась к третьему за столиком пиано-бара.
– I'm speaking about the generation of the Fifty-Six...?

Он был американец - кому она переводила. По имени Тимоти. Стажер будапештского университета имени Лорана Эотвоша. Вельветово-замшевый такой. Слушая запальчивый монолог Иби, он шерстил свою рыжеватую бородку, потуплял покрасневшие от их сигаретного дыма глаза за стеклами очков на бокал красного, вставляя при этом что-то диссонирующее: то, мол, просто была эпоха чрезмерных реакций, overreactions, которая канула без шансов на возвращение, поскольку даже Советский Союз после Праги-68, кажется, возвращается к цивилизованным формам общения с человечеством: все в этом гниловатом духе.