Сделка Политова

– Постой, постой, – замахал рукой Ланц. – Тут ты не прав. Банкир так же может стать и убийцей и спасителем. Он, как и твой преступник, может довести человека до смерти.

– Нет, Андрей, – твёрдо ответил Политов. – А если даже и да, то только косвенно. Не напрямую, а посредством тех же глупых условностей, которые приняла сама жертва. А вот если жертва не принимает этих условий? Отказывается от таких правил в жизни, что тогда? А ничего с таким человеком твой банкир поделать не сможет. А вот встреться этот человек с убийцей в тёмном переулке, то тут дело совсем другое получится.

Политов внимательно посмотрел на Ланца, а тот сидел и глядел на него каким-то странным взглядом. Ни то в нём проскользнул чуть уловимый страх, ни то отвращение. Впрочем, при всём при этом глаза Ланца вдруг удивительно заблестели и прояснились.

Политов же вдруг подумал, что его гипотетическое желание стать убийцей могло испугать не совсем близкого ему человека. Тогда он решил поправиться:

– Если тебе не нравиться пример с убийцей, то, то же самое могу сказать о сыщиках, например, в ряды которых я, быть может, встал бы с большим удовольствием. На них лежит ещё более важная миссия – их задача остановить этого убийцу, тем самым на деле, согласно высшему закону, спасти жизни людей. Это не условные банковские операции…

Приятели замолчали, потому что второй приведённый пример был явно неудачным и никак не мог скрасить сложившегося тягостного впечатления. Между тем Политов затушил свою сигарету и достал следующую.

– И всё же, я думаю, дорога у каждого своя, – пытаясь сказать это как можно развязанней, весело произнёс Ланц, но было видно, что он остался поражён идеей своего друга, и это потрясение родило в нём какую-то глубокую, ещё не совсем даже ему ясную мысль. – Каждый должен делать своё дело. В этом-то и есть весь смысл и равновесие в Мире, – а потом зачем-то добавил. – То, что внизу, то и вверху, а то, что вверху, то и внизу – вот главный закон.

Политову эта фраза почему-то порезала слух, а Ланц между тем продолжал:

– А что именно делать, так это уж каждый должен решать сам. Кому-то нравится горох, а кому-то чечевица. Всем не угодишь.

– Нет, – откинувшись на спинку кресла, замотал головой Политов и выпустил тонкую струйку дыма. – Дорога у всех непременно должна быть только одна, иначе, зачем мы так похожи, зачем любим, в идеале, одно и то же, зачем, в конце концов, мы все люди, с разумом и душой? Наверняка есть один единственный правильный путь, который и приведёт человечество к всеобщему благу – к раю на земле, если хочешь. И тогда, и только тогда будет всем счастье! А всё, что мне предлагает сегодняшний мир – я отвергаю. Я не верю в эти предметы и идеи. Они пусты и ложны. И каждый человек, двигаясь по одному из этих путей, пытаясь добраться до одной из этих эфемерных целей – жестоко ошибается. И, в конце концов, станет терзать и презирать себя за то, что по глупости человеческой, или под влиянием скудоумной толпы пошёл этой кривой дорогой, которая завела его чёрт знает куда! Ну, уж совсем не за тем, чего ему было надо.

Ланц, наконец, вытащил давно дотлевший окурок из мундштука и кинул его в пепельницу.

– Да, брат! Совсем, видно, у тебя мозги запеклись, раз такое рассказываешь. Ну, и действуй тогда согласно своим словам: отвергаешь всё мирское – иди в монахи, в пустошь, и питайся подножным кормом. Вот тебе и смысл жизни. Бесконечный. Гармония и покой.

Ланц дразнил Политова этими словами. Иван Александрович понял это и весело рассмеялся в ответ.

– Я так и ждал этого вопроса! Был уверен, что ты нечто подобное и скажешь. Там дело совсем другое, – но вдруг Иван Александрович опустил глаза и, поджав губы, как бы на несколько секунд задумался, подбирая слова перед долгой речью. – Родители у меня были настоящими советскими людьми. Это значит, что сперва они стали октябрятами, потом пионерами, далее —комсомол. В общем, они были чужды любой религии. У них религия была одна – коммунизм. Их даже можно было бы назвать воинствующими атеистами, если бы не моя покойная бабка, которую я знал лишь в глубоком детстве, но о которой после её кончины осталась такая сильная память, что моим отцу и матери даже в голову не пришло бы выражаться в моем присутствии о Боге хоть в сколько-нибудь нелицеприятной форме. Бабка им всегда говорила: «Подрастёт, сам разберётся, что к чему, без вашей пропаганды!» И вот я подрос, но её пророчество не сбылось – не разобрался я сам, и наверно уже никогда окончательно не разберусь, но всё то, что я сумел постичь, даёт мне некоторое право ответить и на твой вопрос касательно религии. Суть, мне кажется, тут вот в чём: все те монахи, служители культа, да и каждый истинно верующий человек; словом все те, кто слепо отдал свой разум этой доселе не разгаданной загадке, так или иначе, но они уже не живут, и не имеют права жить нашей земной жизнью. Они, если так можно выразиться, уже мертвы и находятся где-то далеко отсюда, в той самой загробной жизни, которую нам обещает любая религия. Они, зная, что Бог есть, и что есть посмертная вечная жизнь, просто обязаны строго соблюдать все религиозные законы, тем самым отрекаясь от всех мирских соблазнов, что равно их телесной смерти, и присутствию здесь на земле единственно их бессмертной души. Ведь тело их совершенно укрощено, а значит, оно уже не имеет никакого смысла, и находится тут лишь постольку-поскольку оно ещё не износилось и может физически функционировать, как простой механизм. А душа же человека давно находится в предвкушении того райского блаженства, которое было обещано, и только и мечтает, как бы побыстрей покинуть этот грешный мир, избежав дальнейших соблазнов. Да. Я согласен. Они постигли смысл жизни, бытия, но какого? Посмертного! Не земного. Иными словами они уже тут на земле начали жить так и тем, что и так ждёт их после смерти. И это тоже совсем не то, чего я желаю. Мне же нужен смысл этой, нашей грешной, простой и понятной, физической жизни. Если хочешь, мне нужен бог земной. Тот, который сможет мне пообещать то же самое, что и после смерти, но только пока я жив! А тот мир, лучший, как говорят – настоящий и даже справедливый – пусть он подождёт. Всему свое время, а я пока хочу жить тут! Тут преклонить колено перед нашим, земным богом, который даст мне спокойствие, наслаждение и окончательный смысл бытия.

Казалось, Ланца ещё сильнее потряс этот, последний Иванов монолог. И даже осталось не понятным, что теперь его удивило больше: или новый угол рассмотрения вопроса о религии, который он доселе не видел, или же логичное и холодное её отрицание, как нечто не нужное, и действительно пустое, при современном развитии человека.

– Это похоже на нигилизм, – после недолго молчания, заметил Ланц.

– Почему же? Совсем нет, – ответил Политов. – Я верю. Верю в то, что пока мы живём на этом свете, и пока мы можем действовать и рассуждать, нам просто необходимо искать этот высокий смысл бытия, – и, усмехнувшись, Политов добавил. – Но не такой высокий, как жизнь после смерти, однако ж, и не такой низкий, как деньги и слава, любовь, дружба и другие надуманные прелести.

Между собеседниками наступило молчание.

– Идея хорошая, спорить не стану, – вымолвил, наконец, Ланц. – Но, Иван, согласись, какой толк от того, что ты лежишь у себя в комнате, на диване и отправляешь в пустоту свои мысли. Ведь ты не пишешь, не издаёшься, тебя даже на телевидение-то не пустят, чтобы ты свою идею раскрыл.

Политов докурил и снова подвинул к себе тарелку с пастой.

– Ну и что, – ответил он, деловито нанизывая на вилку макароны, а затем отправляя их в рот. – Пока это совершенно не важно.

– Знаешь, ты поразительный человек, – в нетерпении перебил Ланц. – Наверное, за это я тебя так и люблю, и стараюсь хоть как-то тебе помочь. Ты мне рассказываешь невероятные теории вселенского масштаба, и тут же, по-детски, говоришь, что всё это пока не важно. А что, когда, когда это станет важным?

– Когда придёт время, – усмехнулся Политов.

Ланц только махнул рукой и обиделся.

– Андрей, не сердись, – смягчился Политов, воткнув вилку поглубже в гору не понравившейся ему пасты, и протёр рот салфеткой. – Но идея твоя с моим устройством на службу мне кажется бессмысленной.

Ланц молчал и, хмурясь, тщетно пытался разглядеть сквозь мутную полиэтиленовую плёнку, что происходит на улице.

– Хорошо, что ты хочешь? Чтоб я пошел служить в Минкомпресс? Я ведь думаю, что ты не зря меня так сильно пытаешься продвинуть туда, – Политов поднял указательный палец и наставнически помахал им. – У тебя наверняка есть на меня планы. Так ведь?

Ланц оживился.

– Собственно я и не собираюсь скрывать от тебя то, что свой человек в известном тебе ведомстве был бы мне очень полезен, – Ланц улыбнулся. – Очевидно же, что мои интересы весьма близко лежат, если не сказать больше, рядом с полем деятельности этой конторы. Ты же человек толковый, понимающий. Но я вижу, что ты встал в позу, и хочешь сидеть со своими вселенскими мыслями в своей жалкой конуре и плесневеть там вместе со своим сыром. Так?

Политов вдруг в этот момент почему-то почувствовал себя очень хорошо. Быть может это от того, что он смог выговориться, рассказав свою, как ему казалось, оригинальную теорию, и даже, в некотором смысле, вознестись тем самым. А может быть, это вино так подействовало на него своими чарующими свойствами – неизвестно, но так или иначе, а Политов смягчился.

– Ну что ж, давай попробуем, – добродушно сказал он, и рассеянным движением вновь достал сигарету и закурил. – Ведь, чёрт возьми, действительно было бы не плохо вот так сидеть в ресторане, есть, пить и не думать, у кого на завтра занять денег! К слову – ты мне одолжить сможешь?

– Смогу, – с облегчением вздохнув, успокоил его Ланц. – Тогда вот, звони.

С этими словами он наклонился под стол и, достав оттуда коричневый портфель, перетянутый двумя ремнями с желтыми пряжками, поставил его себе на колени. Из портфеля он вынул мобильный телефон и, щёлкнув по нему пальцами, пустил его скользить по столу, пока аппарат не оказался в руках Политова.

– Куда? – удивился Иван Александрович. – Туда? – он взглянул на часы. – Может завтра. Ведь сейчас уже поздно, наверно.