Сделка
Шрифт:
— Ты не можешь обвинить меня в том, что я не верю тебе, ты ведь привык исчезать.
— Так было! — сказал я. — Было и прошло.
Она поцеловала меня.
— Извини, — сказала она. — Скажу Чарльзу, чтобы вечером он не приходил. Пусть появится завтра. А вот послезавтра будет то, что намечено. О’кей?
— О’кей, — ответил я.
Мы уложили старика в постель.
Через час приехал Чарльз. Гвен спустилась и переговорила с ним. Через десять минут она пришла назад с Анди. Чарльзу нужно ехать по делам, и за ребенком он смотреть не может.
— Он сказал, что приедет за мной после работы и чтобы я была готова!
— И что ты ответила?
— Пообещала.
Мы услышали,
Глава двадцатая
Минута за минутой текла наша последняя ночь вместе. Мы лежали на спине, тела рядом, не касаясь друг друга, холодные, застывшие в неудобных позах. Когда мы говорили, разговор шел в прошедшем времени.
— Последнее мое пожелание тебе, Эдди, возьми машину и съезди в те места, где я выросла.
— Можно.
— Ты катался как сыр в масле, Эдди, когда был маленьким. Этот дом был, наверно, дворцом!
— По правде говоря, многие считали его дворцом. Может, и так.
Я заметил, что она улыбается, и спросил почему.
— У меня был один парнишка, еврей. Я вспомнила его слова.
— Что за слова?
— Какого ляда ты разлеглась тут как жареная тропикана?
— Итак, какого ляда ты разлеглась тут как жареная тропикана?
— Тогда я не знала, что это за блюдо. Там, где я жила, такими деликатесами не питались. Но он был прав. Я была похожа тогда на рыбину.
Мы помолчали. Такого со мной еще не бывало: мы наслаждались и разговором, и паузами. В последнюю ночь обнаруживались вещи, которыми раньше я пренебрегал.
— Знаешь, Эдди, ты должен гордиться мной… Если бы ты видел, из каких грязей я вышла…
— Я гордился!
— Да, конечно. Ты заметил, что твой отец принял меня за…
— Заметил. Забавно.
— А разве это неправда?
— Прекрати.
— Но я все же не понимаю, почему ты гордился мной? Ты ведь не знал, откуда я себя вытянула. В детстве тебе, конечно, пришлось и обманывать, и хитрить, но жил-то ты все равно в сказке…
— Согласен.
— И я согласна. Даже если бы твой отец, то что такого с ним? Он вовсе не сволочь!
— Какого ляда ты разлеглась тут как жареная тропикана?
— Ты всегда виноватишься за себя и льешь слезы по папочке. Встретил бы моего!
— А что, твой был хуже?
— Если поглядеть — самый обыкновенный. Зеленщик, лавочник. Простой торговец. Но он свято верил в свою миссию — охранять наш городок от черных, желтых и прочих. Он не только верил, он действовал. Знаешь, неделя за неделей в своей лавке, белый фартук и ничего подозрительного. Потом — клац! И пошло-поехало!!! Ты думаешь, твой отец страшен в гневе? Ха-ха-ха! Когда мой сходил с ума на почве белой и черной кожи, то все негры городка не смели высунуть нос на улицу! Он был плюгав, но… в общем, я наследовала его нрав! И, заметь, в городке он был никто. Официально. Глава белых, полуподпольный ку-клукс-клан. Брата поставил шерифом, а сам остался зеленщиком.
И такой матери-друга, как у тебя, у меня не было. Моя напоминала кусок мыла, долго лежащий в воде. Вечно скользкие руки, белые-белые. Хвалилась, что ни разу в жизни не разожгла печку. Разумеется, для этого у нее всю жизнь существовали цветные слуги. Страшно боялась… из дома вечером ни ногой! И правильно, потому что отец убил пятерых или шестерых ниггеров, и все думали, что рано или поздно его или жену шлепнут. Или из пистолета, или ножом!
— Может, его уже?..
— Я говорю о стране холмов, Эдди, на границе Алабамы и Джорджии! Он еще жив. Ходит по земле! Кстати, я вообще не понимаю, как они меня зачали! Я всегда спала с матерью. До четырнадцати лет. И не помню, чтобы он хоть раз пришел к ней. Все нужное он получал
от белого отребья и цветных девчонок. Клал глаз на… заставлял брата брать ее в участок по придуманному поводу. В задней части у них была специальная комната — их скаковая академия с кожаным двуспальным тренажером, скрипучим, как все диваны.Отец никогда не приходил к матери, как я уже говорила. Но этим небезуспешно занимался мой дядя — его брат. Только матери там уже не было, Одна я. А она уезжала в Миссисипи, к сестре. Отец отправлялся в Штутгарт на охоту, а дядя — ко мне, мать он выкурил из дома. После первого раза она так напугалась, что даже не пикнула. Мышка и удав. А потом притворялась, будто ничего не происходит.
Мне было четырнадцать. Я поняла, что надо действовать самой, коль никому я не нужна. Вот тогда я сбежала из дома. В городок приехала бродячая труппа-шоу. Девчонки в розовых платьицах на представлениях трясли титьками и задницами, называлось это — «Опадающие лепестки роз», а их босс делал шпиль! Они взяли меня с собой, и вскоре я очутилась в Нешвилле.
Шпилер скоро устал трахать «Розовые лепестки» и начал приходить ко мне. Брал ключ у клерка отеля и приходил каждую ночь. У меня появилась работа на пять долларов с мелочью. По возрасту и образованию! Я работала в варьете немного, но и другая работа была в принципе такая же.
Потом он предложил мне поехать с ним на север, в Вашингтон. Этот босс был честен со мной, то есть платил исправно. К тому времени я узнала свою цену. И думала про себя, мне-то все равно наплевать, и ничего я не чувствовала, лежу как жареная рыбина, и все.
Поэтому я начала продаваться. Знаю, знаю, ты думаешь, вот кошмар, но посуди сам, что мне было делать? Что? Я сама не люблю вспоминать про это, но скажи, что было еще, чего от меня могли хотеть, кроме?.. Мир таков, что твое имя забывают после извержения в твою дыру заряда из пушки!
Итак, я пропустила через себя массу народа, но ничего взамен не получила. Ни о каком удовольствии и речи быть не могло. Потом я встретила одного помощника конгрессмена — того самого еврея — и начала жить с ним. Затем познакомилась с самим конгрессменом, молодым, хотя, судя по звучанию слова «конгрессмен», кажется, что все законодатели в летах. Я приглянулась ему уж не знаю чем. Разве что стала к тому времени вполне приличной молодой девушкой! Он снял мне квартиру, давал денег на еду и одежду. Настаивал, чтобы я, кроме него, ни с кем ни-ни. Не знал, дурачок, какое это было облегчение — жить с одним!
Я получила время. Я получила шанс. Обставила квартирку. Пошла учиться в школу. Никто не знал, что я и кто я. Я была на три-четыре года старше остальных и отличалась рвением к учебе. Я ни с кем не встречалась. Никто не знал, где я живу. Целыми днями я валялась в постели и читала. Книжку в день. И еще беседовала с конгрессменом. Он был первый, кто хоть чуточку уважал меня. Он учил меня понимать людей и как жить самой мне. Иногда приходил и садился работать: читал свои бумаги, что-то черкал, писал. Я готовила ему ужин. И училась, училась. Всему.
Время шло, а сама постель становилась для меня все муторней. Я начала секс извращенно и рано, и поэтому для меня это был пустой звук. Я даже понять не могла, что в нем такого привлекательного? В общем, однажды он заявил, что он мне физически не привлекателен и что он нашел девчонку, которой он нравится. Весь юмор состоял в том, что я знала девчонку. Для нее постель тоже была ничто. Ты сам знаешь, многие притворяются. «Ты кончила?» — спрашивают партнеры, начитавшись умных книжек, думая, что ему нельзя прекращать, пока девчонка не насытится. Поэтому девчонка начинает извиваться, стонать и так далее. А потом они называют это любовью.