Седьмая часть тьмы

–  Я открою, - и старо, шаркая беличьими тапочками, мех давно вылез, но они по-прежнему звались беличьими, побрела в прихожую.

–  Кто, - спросила вяло, сонно.

–  Ремонтники. Соседи жалуются, снизу. Трубу у вас прорвало, - в ночи слышалось ясно, отчетливо, вот если бы не болела голова…

Лернер опустил ноги. Шлепанцы, прячась, уползли под кровать.

Труба!

Вошли не ремонтники. Без любопытства, скучающе, они оглядели спальню - комод, шкаф, будильник, Лернера, кровать, - не выделяя из предметов его. Серые мундиры говорили за себя. Служба защиты.

Замерзло, сжалось сердце, а в голове - глупая мысль: над его столом даже нет таблички. Облегчение геноссе хозяйственнику.

–  Гражданка Лернер? Надежда Константиновна?

–  Да, это я.

–  Вы арестованы по обвинению в шпионаже и подрывной деятельности в пользу врагов государства. У вас есть право на полное чистосердечное признание. Любые попытки, действием или бездействием, помешать следствию, отягчают вину.

Надю? Сердце отпустило, но голову сжали тиски. Надю?

–  Я могу взять что-нибудь с собой? Одежду?

–  Необходимые вам вещи будут обеспечены государством.

–  Володя, - наконец, она подняла лицо, белую, мучнистую маску.
– Володя, ты не волнуйся. Я всегда была с Россией, это правда. Всю жизнь.

–  Вы решили раскаяться? Очень, очень разумно. Но не здесь. Миллер, Шумахер, отведите арестованную в фургон, - командир службы защиты ободряюще кивнул Лернеру, признавая его право - быть.
– Извините за причиненные неудобства.

Их, командира и подчиненных, осталось четверо.

–  Проверьте кухню.

Подчиненные тихо скользнули по коридору. Легкий стук, звон стаканов. Шума не больше, чем от кошки.

Командир подошел к полочке с книгами.

–  Ваши? Жены?

–  Здесь книги только из списка разрешенной литературы.

–  А разве бывают иные? Вы одевайтесь, одевайтесь, - командир вытащил за уголок книгу, полистал.
– "Уроки крестьянской войны 1916 года в России".

–  Книги принадлежат мне.

–  Я вижу, вижу. Дарственная надпись. Вы знаете геноссе Рихтера?

–  Близко.

–  Да, он очень демократичен, прост с людьми, геноссе Рихтер, - командир вернул книгу на место.

Подчиненные вернулись.

–  Ничего уличающего не найдено.

Командир пожал плечами.

–  Я буду вынужден просить вас провести остаток ночи на кухне. Комнаты придется опечатать, а днем эксперты проведут обыск, в зависимости от показаний гражданки Лернер. Вы можете взять личные вещи - одежду, удостоверение. Отнесите ему кресло, - приказал он подчиненным.
– Так вам будет удобно.

–  Хорошо… Хорошо… - Лернер оставался в пижаме, костюм держал перед собой на плечиках.

–  Удостоверение не забыли?

–  Сейчас, - пристроив одежду на кресле, он вернулся в комнату. Пищевая книжка, пропуск на радио, удостоверение личности.

Командир просмотрел их, вернул.

–  В порядке. Лист отречения можете занести вечером, - он подал Лернеру сложенную вчетверо бумагу.
– Нас ждут другие дела. Спокойной ночи, геноссе.

Лернер не просидел за кухонным столом и минуты. Из кухни в прихожую и назад, мимо опечатанных спальни и кабинета. Спиртовка, на которой плавили сургуч, горела бесцельно, надо бы загасить, мелькнула мысль, мелькнула и ушла. Сегодняшний день, сегодняшний день. И это - прощание? Взгляд упал на численник, отрывной календарь. Цитата Карла Маркса, восход, заход, на обороте - описание подвига Ганса Брауна, ценой жизни спасшего полковой стяг.

Сегодняшний день?

Он подержал листок над жаром спиртовки.

Всегда с Россией? Что это значит? Надя - шпик, агент охранки? Всегда? И тюремные свидания, и удивительная перемена участи, приезд к нему, в ссылку, на Саяны из уютного захолустья - по заданию?

Через нее проходила вся работа - документы, имена, явки.

Неужели?

Бесконечные мытарства, месяцы, когда в партийную кассу поступали гроши, и за каждой монеткой следили десятки жадных, завистливых глаз, следили - кому? Всегда находились обремененные детьми, хворями, только с каторги, всем деньги нужны были в первую, в самую первую очередь, взять что-нибудь на себя, хотя бы на бумагу и чернила, значило вызвать грызню, свару, от него ждали полного, бесплотного аскетизма, самоограничения чрезвычайного, неземного, но даже тогда, в самых стесненных обстоятельствах, Надя устраивала жизнь сносной, находились средства и на квартиру, и на поездки, не говоря о столе и мелочах. Он приписывал это ее таланту хозяйки, умению выгадывать, экономить.

С самого начала?

Всю жизнь?

Листок календаря загорелся. Он отнес его к раковине и держал, пока не опалил пальцы.

Запах гари. Пепел.

Надя часто переписывала набело его материалы для радио, порой меняя слова, целые фразы - "так доходчивее, проще", и он соглашался, не желая обидеть, часто и вправду выходило лучше, слог его был дурен, он знал это за собой. Условный код? Охранке?

Пламя забилось, тихонько фыркнуло и погасло. Выгорел спирт. Где новый достать?

Лернер развернул лист отречения. Стандартная форма, "целиком и полностью поддерживая непримиримую борьбу государства с врагами народа, заявляю…". Формальность. Наивные, глупенькие люди полагают, что красивый жест что-нибудь изменит.

Щепа в затылке начала прорастать. Он поднял руку пощупать, настолько боль была явственна, но рука упала с полпути, опрокинув кружку, и остатки давешнего настоя растеклись по столу, Лернер дернулся спасти бумагу, но тело не послушалось, завалилось набок, и он начал падать, долго, не на пол, а куда-о в колодец, бездонный и темный, ощущая себя легким, невесомым; подняв лицо, он увидел наверху кусочек неба, яркого и голубого. Кусочек стремительно превращался в блюдце, пятачок, грошик, в маленькую звездочку, единственно и видную из колодца, из его холодной сырой бездны.

Потом исчезла и она.

27

Свет назойливо ползал по лицу, щекоча и покусывая мелкими муравьиными жвалами, беспокоя, тревожа. Вот-вот заберется под веки.

Вабилов зарылся в подушку. Стало еще хуже - сотни буравчиков принялись ввинчиваться в воспаленную кожу лица.

Он повернулся набок, осторожно, опасливо приоткрыл веки. Зря боялся: свет оказался слабым, едва пробивавшимся из-под зеленого абажура настольной лампы. Стены, постель выходили даже приятными, но руки стали руками трупа, недельного мертвеца. Он пошевелил пальцами. Они отозвались нехотя, лениво.

Пережидая, пока шипучка бурлила и пенилась в мышцах затекшего тела, Вабилов пытался вспомнить, где он и когда он. На Острове? Совсем непохоже. Тогда где?

Он сел, откинул одеяло. Пижама незнакомая, бумажная и новая. Вабилов попробовал подняться. Ноги держали, онемелость прошла. Двери, интересно. Одна - закрыта, он подергал ручку. Зато другая привела в ванную. Весьма, весьма кстати.

Он решил не испытывать силы и вернулся к кровати. Все-таки, что с ним? У изголовья нашлась кнопочка. Ну-ну.