Секреты прессы при Гобачеве и Ельцине
Шрифт:
Главное, что поговорили, высказались и даже, возможно, заболтали острую тему. Мандельштам, Гумилев, Ахматова и опять Мандельштам, Гумилев, Ахматова, Цветаева, Пастернак. Лет 30–50 тому назад, несмотря на массовое уничтожение и изгнание интеллигенции — советских граждан, способных и желающих воспринять слово великих своих русских современников, было куда больше, чем сейчас. Сегодня образованных людей в СССР меньше, чем прежде. Меньше, чем прежде, наблюдается тяга людей к божьему или просто правдивому слову. Многие радуются наступившей теперь очередной оттепели. Кто уж будет требовать большего?
Интересные мысли на этот счет содержатся в статье известного советского диссидента (еще в 197 году он сидел в ГУЛАГе за свои политические убеждения) в «Литературной
«И, наконец, литература — самая заметная „удача“ перестройки. Что она сегодня такое? Нельзя не радоваться тиражам прежде запретных книг, они и писались для того, чтобы быть прочитанными на родине. Но нельзя забывать и о том, что на Западе они хорошо известны, как правило, не единожды переведены, и у них уже своя судьба. Думаю, их публикация спустя 20, 30, 50, а то и 70 лет после их написания делает сегодняшнюю жизнь этих книг непростой, а порой неестественной. Во всяком случае, вписаться в текущий литературный процесс они никак не могут, остаются ему совершенно чуждыми, а громогласные риторические заявления о единстве русской культуры „там“ и „тут“ приводят вовсе к нелепостям: Платонов и Трифонов, М.Кольцов и Мандельштам, Ахматова и Синявский, Войнович и Замятин, Пастернак и Рыбаков… Вкручивая эти несовместимые книги в единую „мясорубку“ и выпуская полученный „фарш“ гигантскими тиражами, гласность превращает литературный процесс в нечто невообразимое: можно ли было печатать „Реквием“ Ахматовой в одном номере журнала „Октябрь“ с очередным клеветническим сочинением Н.Н.Яковлева? Но они были напечатаны рядом, под одной обложкой! Постыдная попытка в советскую литературу включить шедевры русской культуры XX века вместе с трагическими судьбами их авторов; насильственная их интеграция в официальную культуру и есть свидетельство уродства и неестественности сегодняшнего литературного процесса. Вчера еще гонимая культура, выброшенная на рынок перестройки, парадоксальным образом становится „уцененным товаром“, экспонатом музея, перестает влиять на умы.
В этом смысле, как, впрочем, и в любом другом, самым интересным остается феномен Солженицына. Нет сомнения, что и тут попытка „вкрутить“ его книги в ту же самую „мясорубку“, „перемолоть“ и „Архипелаг ГУЛАГ“, представив его неким „историческим сочинением“, повествованием о явлениях давно изжитых, а само его издание — свидетельством „нового мышления“. За спиной же „Архипелага“ спрятать реальные, еще живые психушки, зоны, нереабилитированных узников совести, ст. 64 и 70, процветающие репрессивные органы с их „чистыми руками“… Но „Архипелаг“ не из тех книг, которые можно бросить на „рынок“, рассчитывая получить нечто, — это наша общая судьба, это приговор режиму.
Томас Манн писал после войны из Калифорнии в Германию кому-то из своих корреспондентов или коллег, приглашавших его принять участие в их тогдашней „перестройке“, что ловит себя на том, что не в состоянии понять, как в те годы замечательные музыканты могли в берлинских концертных залах исполнять Вагнера и как меломаны могли эту музыку слушать. Я и до сих пор ловлю себя на том же самом: книги, вышедшие у нас в последние десятилетия, без различия дарований их авторов, объединяет нечто общее — они или откровенно лживы, или полны изящных намеков, или молчат о том, о чем русский писатель молчать не смеет. Я не в состоянии отличить их друг от друга.
Еще несколько лет назад самиздат, начатый
в 60-е годы романами Солженицына, печатал и печатал „Реквием“, „Собачье сердце“, Платонова, Волошина, Шаламова и Мандельштама. Он был жалок рядом со стотысячными тиражами Трифонова и Айтматова, тут же переводившимися и восхищавшими Запад. Он был нелеп — его гонорары исчислялись лагерными сроками от трех до десяти лет. Сегодня бескорыстие самиздата называют тщеславием: не взяли талантом — возьмем шумом, сенсацией. Тщеславие, разумеется, корысть. Но, думаю, это говорят те, кто не знает, что такое тюрьма.Подлинная литература чужда любому политиканству, она неспособна с ним соединяться. Мертвое не соединяется с живым. Можно сказать более жестко: ночь после битвы принадлежит мародерам».
Статья Ф.Светова взывает к совести людской. Морали должен быть возвращен приоритет в политике и во всех людских деяниях. Тяжелым оказалось наше пробуждение после летаргии совести.
Бастион ГУЛАГа в Союзе писателей СССР
Читатель этой книги уже, вероятно, представляет себе условность приведенного здесь анализа советской действительности. То, что в 1988–1991 годах издавалось на эстонском, латышском, литовском, молдавском, грузинском, армянском языках, в отличие от книжно-журнальной продукции остальной части СССР — было откровенно антисоветским и антикоммунистическим. То же самое можно сказать и о русскоязычных изданиях указанного периода, вышедших в свет в Прибалтике, Молдавии и Закавказье.
Ну а в Москве, где сосредоточено большинство русскоязычных книжных издательств? Как скромно намекнула «Литературная газета» (26.12.1990), в Союзе писателей СССР ничего не делали, для того что бы хоть начать издание трудов репрессированных писателей, тех, кто до сих пор не издан ни на Западе, ни у себя на родине. А таких ведь сотни, среди них были и талантливые люди, сгинувшие и в 20-х годах, и совсем недавно. Такую работу начали и успешно вели во всех союзных республиках СССР, но не в Москве (бумаги, говорили, нет).
Московский журнал «Столица» (январь, № 1, 1991) высказался еще более определенно — «Департамент писателей: последний бастион ГУЛАГа». Таков был заголовок статьи Владимира Лазарева, поэта и литературоведа, о правах и порядках в Союзе писателей СССР. Большинство руководителей этого творческого союза имели отношение к изящной словесности точно такое же, как и сотрудники Пятого главного управления КГБ СССР и отдела агитпропа ЦК КПСС Все сообща бдели, боролись с инакомыслием, распихивали непокорных по тюрьмам и психушкам, а послушных подкармливали за счет писательского же Литфонда СССР. В конце августа 1991 года партийно-кагэбешный альянс с его «социалистическим выбором» удалось вышибить из седла не только в СП СССР. Тем интереснее читается сегодня свидетельство В.Лазарева, опубликованное аж в начале 1991 года.
«Давняя моя мечта — рассказать о „тайной библиотеке“ ЦДЛ. Речь идет не об очередном спецраспределителе, о хранилище раритетов, куда допускаются для работы лишь живые классики. Просто как-то раз после очередного моего выступления была создана очередная комиссия, и один из ее членов в припадке откровенности сообщил мне, что „для правильной оценки действий Лазарева“ им откуда-то доставляли пухлые папки, где были подшиты стенограммы всех моих прежних выступлений, все мои персональные и открытые письма. Отдельные места были кем-то заботливо подчеркнуты.
Без особого труда я узнал, что, оказывается, существует в Союзе писателей огромная библиотека, составленная из томов, запечатлевших литературную, общественную, а также и личную жизнь всех, кто пытался в той или иной степени отстаивать правду и справедливость. Это — помимо следственных дел в особых случаях и досье в КГБ — свой, „товарищеский“ надзор! Где все это сейчас находится? Стоит ли на месте? Или куда-то передано? Надо бы ценнейший этот архив сохранить — хотя бы и в ЦГАЛИ. А то в беспризорье переходного периода кто-нибудь, пожалуй, и листы начнет вырывать…