Селинунт, или Покои императора

Это показалось им малоубедительным, и вот малыш Джастин, который до сих пор создавал так мало проблем, превращался у меня на глазах в какого-то акуленка, которого я уже не мог узнать.

— Не женаты?

А то они не знают. Вся эта история начинала складываться в цельную и логичную картинку за иллюминатором их тщательно надраенного сознания. Директрису школы Святой Троицы, наверное, уже известили и расспросили на мой счет. Как только новость попадет в вечерние газеты, наверняка найдутся родители, которые потребуют меня уволить.

И что вообще парень типа меня, чужак в этих краях, приехавший то ли из Бразилии, то ли из Гватемалы, дающий уроки латыни, чтобы закончить диплом, но не числящийся ни в одном университете, мог поделывать здесь, в округе? Может быть, я приезжал пострелять птицу из ружья? Порыбачить на озере? Сплавляться через пороги на каяке?.. Ничего подобного! Тогда почему именно сюда, подальше от людских взглядов? Что мне было скрывать? Они не задали этого последнего вопроса, но он неизбежно вытекал из предыдущих. Какой социальный яд или наркотик? Что у меня могло храниться тут в запасе для посетителей?

— Ну, а он, мальчик… Что его-то могло здесь привлекать, как вы думаете?

Ответ на этот вопрос пришел ко мне много позже, а тогда я все-таки сумел вывернуться у них из лап: те же причины, что побудили старика выбрать себе угол вдалеке от всех остальных и построить там нечто без названия, чтобы наезжать сюда время от времени.

После всего случившегося мне бы забыть об этом месте раз и навсегда и больше не соваться туда ни ногой. Но я вернулся. Я возвращался. Причем вместе с соседом по больничной палате, о котором не знал ничего, кроме того, что можно было отнести на счет бреда… особой формы бреда. С человеком, заботу о котором я брал на себя, за которого я буду нести ответственность, если он вдруг поведет себя эксцентрично. Но мне же придется время от времени оставлять его одного, хотя бы чтобы наведаться в ближайший продовольственный магазин. А если, вернувшись, я обнаружу хладное тело, умершее своей смертью или смертью, которую можно будет приписать передозировке полагающихся ему лекарств — намеренной ли? Кто знает?.. Тогда все начнется по новой, как после смерти бедняги Джастина. Я сказал доктору про «дом на берегу озера»… Хорош дом! Я что, людей за дураков считаю? Какими подпольными махинациями я занимаюсь? Снова те же вопросы в полиции. Как я смогу выпутаться на сей раз?

Все это пронеслось у меня в голове в ту самую секунду, когда я вышел из машины. Но хуже всего… хуже всего было то, что находилось у меня перед глазами. Трудно себе представить, каким чудом можно было бы превратить вот это самое в дворец наслаждений, какой-нибудь Версаль, шумящий фонтанами и трелями соловьев, или просто-напросто в дом отдыха. Как я посмел? Какая муха меня укусила? После нашей чистенькой и «дезинфицированной» палаты это место не могло стать прибежищем для человека, ни единого шага которого я не мог с уверенностью предсказать и которому доктор Гюнтер дал менее полугода отсрочки. Мне следовало предупредить Жеро о том, что он увидит, в точности обрисовать характер местности, чтобы он понял, что шале на берегу озера на самом деле было таким, что ни один псих, ни один наркоман, только что вышедший из тюряги, не захотел бы в него войти, даже чтобы там повеситься.

Может быть, я так и сделал? Может быть, я рассказал ему, что из себя представляет эта конура без водопровода, электричества, сортира? Но он волне был способен ничего не запомнить, понять все по-своему, вообразив себе какой-нибудь дворец Кносса или святилище Додоны, [7] или галереи лабиринта в центре старой крепости из мегалитов. Это было далеко от действительности. Я не мог ему предложить ни Сибарис, [8] ни Город Солнца. Мы находились не на Великом Шелковом пути, не на берегу Евфрата или Ганга, а посреди кучи отбросов, которые ветер гонял по замызганному снегу. Пускай голова Жеро забита находками Шлимана [9] и Эванса, «Археологическим сборником» Атарассо, вряд ли на этом самом загаженном участке берегов Эри и Онтарио ему явится Тартесс [10] или Мари, [11] или развалины виллы Катулла. Он молчал, сидя в машине. Как поведет он себя, очнувшись вдруг посреди реальности, от которой уже никуда не деться?

7

Додона — религиозный центр Древней Греции, второй после Дельф. Святилище Додоны обслуживали женщины-жрицы, прорицавшие по шелесту священного дуба Зевса.

8

Сибарис — ахейская (греческая) колония на берегу Тарентского залива. Жители Сибариса, сибариты, прославились своей любовью к комфорту. «Город Солнца» — утопия Кампанеллы.

9

Генрих Шлиман (1822–1890), немецкий археолог, раскопавший Трою.

10

Тартесс — город в устье Гвадалквивира, современный Кадис. Находился под властью Рима, разрушен Карфагеном.

11

Мари — город-государство в Месопотамии, на берегу Евфрата.

Бухточку еще больше затянуло илом. Что до хижины, то одна-две зимы ничего не изменили в лучшую сторону, но она была все еще здесь, полуразвалившаяся, в самом унылом уголке песчаного пляжа, заваленного хламом, стволами деревьев, а летом даже скелетами птиц, отравленных гудроном.

Мне не пришлось искать ключи в кармане кожаной куртки. Замка никогда и не было, был большой камень, чтобы прижать дверь, когда уходишь, и деревянный брус, который, надо было вставить поперек двери, когда хочешь запереться изнутри. Старое кресло-качалка, мангал, источенный ржавчиной, пара штормовых ламп — вот, пожалуй, и все, что осталось после старика. Я смастерил стол, положив дверь на ящики. Постель: куча старых одеял. Никогда это жилище еще не казалось мне таким грязным, таким жалким.

Жеро положил на стол свою знаменитую тибетскую котомку, составлявшую весь его багаж. Я не слышал, как он вошел. Я тотчас пустился в объяснения, перемешанные с сожалениями и извинениями. Мы не можем здесь остаться. Это место не пригодно для жилья. В конце концов, мы только что с больничной койки, не такие уж здоровяки, что один, что другой. К тому же здесь в свое время случилась одна история — довольно неприятная и наделавшая много шуму. Притащится полиция, начнут расспрашивать, что мы тут делаем. А если мы не тронемся с места, они постоянно будут маячить у нас за спиной, попадаться на дороге, пытаясь узнать, чем мы тут промышляем. Лучше убраться отсюда, пока не поздно, поехать на Юг или, напротив, на Запад. Или вот еще, у него же есть дядя в Нэшвилле…

Но он невозмутимо оглядывался, словно узнавал каждую вещь, словно всегда мечтал встретить наконец-то на своем пути убежище такого рода: «чудесно… лучше и быть не может…» Впервые его лицо излучало такую уверенность. Он улыбался. Я понял, что он решил остаться, что именно здесь он теперь хотел жить, даже один, если у меня не достанет мужества тут поселиться. Я пошел достать из багажника мешки с консервами и всякой провизией. Вернувшись, я застал его на том же месте, все с той же улыбкой на лице. Его голова почти касалась потолка, но пространство вокруг него уже стало другим. Что-то изменилось. Я начал выкладывать запасы на полки. Я думал, что он сейчас опомнится и скажет, чтобы я сложил все обратно, что мы уезжаем — может быть, именно в Нэшвилл, где похоронена его мать. «Да, то, что нужно… как ты догадался?..» Он на мгновение закрыл глаза, затем снова открыл, словно чтобы лучше проникнуться тем, что видел, и повторил с выражением счастья, которое не могло омрачиться сомнением или колебанием: «…как ты догадался?.. Покои императора!.. Рай!»

* * *

Неважно, сколько времени мы там провели. Это был опыт выживания на леднике или в водолазном колоколе. И вдруг все было решено, в несколько минут пришлось собрать котомки и смотаться. От Жеро не последовало никаких объяснений. Не в его духе было их давать, не в моем их спрашивать. Во всяком случае, в том, что касается удобств, жалеть было не о чем.

Все же это была довольно волнующая минута: Жеро прижался лбом к стеклу, последний раз глядя на озеро. Все кончено. Мы уезжали, причем не на машине: бедняжка испустила дух, напоровшись на вешку. Еще не зная, где мы причалим окончательно, мы находились в дороге, так еще и не выбравшись из полярной ночи. Междугородний автобус остановился на стоянке перед зданием с кондиционерами, похожим на большую клетку из стекла и алюминия на обочине хай-вэя. [12] Жеро спал, наполовину высунувшись в проход. Мне пришлось через него перешагнуть. На цементной площадке, слепящей отраженным светом электрических фонарей, стояли и другие автобусы. Одни пассажиры остались внутри герметически закрытых машин, свернувшись калачиком, словно зазябшие животные, баюкаемые гудением вентиляторов, другие — гораздо более многочисленные — заполонили закусочную, отправились к туалетам или торговым автоматам. Потерянный в белой ночи, переполненный снующими туда-сюда людьми, ресторан походил на растревоженный улей. У стойки толпился народ. В конце концов я нашел себе местечко рядом с водителем нашего автобуса, который, усевшись перед огромным гамбургером, мирно хрумкал листьями салата, сдобренными сыром. Слегка ошеломленный всей этой сутолокой — впервые после больницы меня окружало столько людей сразу — я чувствовал себя спокойнее в его соседстве, поскольку был уверен, что не опоздаю к отъезду. Что касается расспросов о причине этой экспедиции и почему я очутился здесь посреди ночи, то, наверное, именно такие вопросы менее всего пристало задавать в подобный час и в подобном месте, предназначенном для ночных остановок и транзитных пассажиров.

12

Скоростная магистраль (англ.).

Три-четыре девушки за стойкой обслуживали клиентов. Моя физиономия, должно быть, напомнила одной из них что-то или кого-то: она спросила, каким ветром меня сюда занесло и куда я еду, утверждая, будто встречала меня в Денвере, Колорадо. Я сам должен был сообщить ей, при каких обстоятельствах. Слегка оплывшая девушка-барабанщица, отшагавшая свое на торжественных парадах при нескольких президентах и, наверное, сменившая не одно место, прежде чем стать ночной официанткой в этом ресторане. Я предпочел бы спокойно переваривать свой беф-строганоф, а не повторять этой особе, что я никогда не был там, где она говорит, ни разу не выезжал западнее Канзаса. Но она не унималась, продолжая курсировать с одного конца стойки до другого: «Правда, может быть, в Вичите?» Стоя тут, словно на перекрестке, на пересечении всех дорог, она спокойно могла ошибиться городом, направлением. По одну сторону со мной расположилась компания парней и девиц в дубленках и расшитых кафтанах, наряженных словно для половецких плясок, и они уже начинали терять терпение. Решительно, я выпал из гнезда. Это я рядом с ними походил на отщепенца, на иммигранта из далеких степей. Голова у меня начинала идти кругом. Официантка все не отступала, и я в конце концов извинился, что не признал ее раньше. «С ними лучше не спорить!» — заключил водитель автобуса, вылизывая черничное желе с донышка картонного стаканчика. Он только что заказал себе второй гигантский гамбургер. У нас было полно времени.

Прежде чем расплатиться, я спросил два хот-дога для Жеро. Потом пошел купить сигареты и ненадолго задержался у газетной палатки. Глядя на все эти заголовки, пестроту иллюстрированных журналов, я вдруг осознал, сколько же времени прошло после моей операции, а еще четче — насколько я отстал от всего, из чего была соткана современность — подлинная или вымышленная. Не на годы, конечно, но на отрезок времени, который, живя в холоде (что, впрочем, под конец мы оба неплохо переносили), было все труднее определить.