Сельва не любит чужих
Шрифт:
– А коли все згодны, – возгласил старый унс, – так пускай сперва гости похвалятся, на что способны. По достоинству и честь!
Разбежались по сторонам суматошливые дивчины, разносящие яства и пития, а спустя мгновение-другое, переглянувшись с Дмитром-ватажком и получив безмолвное дозволение, на середину опустевшего подворья вышел худощавый, пожалуй, даже щупловатый юноша-горец, чье лицо, вдоль и поперек изрезанное ритуальными насечками, одновременно отталкивало и притягивало любопытные взгляды.
Светло-коричневое лицо М'куто-Следопыта сейчас казалось темней, чем
Пирующие затаили дыхание.
Некоторое время М'куто внимательно осматривался по сторонам, выбирая цель. Затем глаза его блеснули, а на слегка согнутых ногах отчетливо взбухли сплетения жил.
– Тт'мпи нья, нгуаби? – спросил он равнодушно, даже не поворачиваясь к столу, словно ответ не очень-то его интересовал.
– У'мпи т'Нья, М'куто! – столь же безразлично прозвучал ответ. – Гъё!
За столом было тихо-тихо, словно подворье вовсе опустело.
– Мпи! – взвизгнул М'куто.
В то же мгновенье рука его, лежащая на бляхах пояса, рванулась вверх и вперед. И тут же бессильно опала. А воздух бесшумно прорезала россыпь крохотных молний. Они блеснули на солнце и сухо щелкнули, вонзившись в замшелую стену точно между старейшиной унсов и горским ватажком.
– Тю! – с огромным уважением произнес Тарас, округлившимися глазами разглядывая стену. – О це да так да!
Кургуурра, пятнистый лесной ящер величиной с ладонь, в летнюю пору слегка ядовитый, а в иное время никакого вреда не приносящий, замер на широком бревне, пришпиленный к дереву, и точно посередине каждого из шести оранжевых пятнышек торчала выточенная из невесомой птичьей кости рукоять пья'мг'ттая.
Седьмой нож вошел ящеру тютелька в тютельку в центр мохнатой головы.
Горцы завопили от восторга. Унсы онемели от удивления.
Многие из них и сами неплохо владели большим метательным ножом, валящим человека наповал не хуже, чем пуля из «брайдера», но подобного даже старый вуйк, долго живший и немало испытавший, не видел никогда.
– М'куто заслужил длинный нож! – торжественно заявил Убийца Леопардов. – Никому не под силу повторить такое. Нет смысла в состязании!
Следопыт, сверкая зубами и белками глаз, подбоченился и посмотрел налево, где, укрытая в ножнах, дремала острая унсовская сабля, иметь которую считалось высоким почетом среди людей дгаа, потому что ни купить, ни выменять ее не удавалось никому, а взять в бою было совсем не просто.
– Тихо! – Тарас громко хлопнул ладонью о стол. – И ты, воин, умолкни. Теперь наша очередь удивить гостей…
Поднеся руку к шее, он расслабил туго повязанный платок, освобождая воздуху путь в легкие.
– А сможем ли мы, родичи?
В напряженном молчании тяжко и страшно гудели большие фиолетовые мухи.
Унсы кусали губы, сжимали пудовые кулаки. Они знали: нельзя уступить дикарям. Конечно, состязание друзей – игра. Но не просто. И не только. А в сущности, вовсе даже не игра. Ведь тот, кто одолел, может безнаказанно
смотреть сверху вниз на уступившего победу.Пока бородатые мужи размышляли, прикидывая, на что способны, из-за дальнего конца стола выбрался и приблизился к вуйку невысокий, совсем еще юный парубок.
– Отче Тарас, – громко сказал он, поклонившись до земли старейшему и второй раз, отдельно, гостю. – А вели-ка ты привести буку!
– Буку? – удивился вуйк. – В уме ли ты, хлопче?
Паха из рода Збырей встряхнул кудрями.
– В уме ли, нет ли, а вели все же привести!
– Буку! Буку сюда! – закричали унсы.
Никто уже не помнил о Тарасовой карабельке. Речь ныне шла о более важном, о том, что ценней всего и всего невосстановимее: о чести всего унсовского племени!
Десяток крепышей вскочили со скамеек и, прихватив мотки толстых ремней, побежали прочь с подворья. Через недолгое время за частоколом послышался людской гомон и гулкий, нечеловеческий рев. Все: и хозяева, и гости – повскакивали с мест, опрокидывая миски и чары.
Буку, опутанного с головы до ног, вели полдесятка неслабых парубков, и еще с десяток волочились в пыли, вися на ремнях и весом своим удерживая ревущее чудище.
У горцев потемнело в глазах: то был громадный, жуткий, как ухмылка Ваанг-Н'гура, оол-великан. Из багровой пасти зверя истекали громовые раскаты рева, с блестящих черных губ капали хлопья пенистой слюны. Оол упирался, потрясал длинными, загнутыми назад рогами и, вздрагивая, валил с ног державших его плечистых бородачей.
– Не пожалеешь? – одними губами спросил Тарас.
За время, прошедшее с похода, он изрядно привязался к Пахе. А тот, заехав переночевать, так и загостился в поселке Мамалыг и, похоже, не спешил уезжать восвояси. Больно уж присушила хлопца с первого же погляда чорнобривая Оксана, и каждый вечер гуляет он с ней за полночь по бережку Лимпопо, плетя байки да лузгая черные семечки.
Славный хлопчина. Полезный для рода.
Жаль такого, ежели что…
– Не пожалеешь? – тише прежнего повторил вуйк.
Паха пожал плечами. Что уж там? Выходя из-за стола, думал об Оксанке, что смотрит на него, Паху. А теперь слова не вернешь, а дела не переиначишь…
– Освободите его от веревок! – приказал парубок.
Державшие оола на привязи подчинились тотчас, ибо сейчас этот хлопец был главнее всех на подворье, даже старейшего, и слово его было законом.
Путы опали. Оол-бука, теперь вольный, топтался в середине дворища, злобно раздувая резные ноздри. Копыта его рыли сухую землю, оставляя в звонкой тверди глубокие следы.
– Иди! – на сей раз вуйк не глушил голоса.
Парубок потоптался на месте. Стянул с себя сюртук, затем сорочку-вышиванку. Огляделся по сторонам, словно стараясь найти кого-то. Нашел. Улыбнулся. И расправил плечи, оказавшиеся неожиданно широкими и мускулистыми.
Еще раз улыбнулся. Жадно вздохнул. Притопнул ногами, обутыми в стоптанные чоботы, и решительно сплюнул. Было так тихо, что все, даже сидящие вдалеке, услышали, как плевок смачно шлепнулся о землю.
А затем пошел к буке. Не торопясь, но и не медля.