Сельва не любит чужих

– Гёддферан! – смачно, уже не строя из себя доброго дядю, бросил Баркаш в лицо оцепеневшему от неожиданности гаденышу. – Пидор комнатный!

Это надо же было догадаться…

Баркаша трясло, словно в приступе лихорадки.

Ну хорошо, с Егорушки Квасняка спрос невелик, неведомый Оол тоже, судя по погремухе, звезд с неба не хватал, но Живчик, Живчик!.. Казалось бы, и мозги на месте, и опыт имелся; усатый Коба уже совсем было собрался брать идиота на ставку, кажется вышибалой, потому что Колли поднакопил кредчат на билет и твердо вознамерился убраться с Валькирии первым же рейсовиком… и тут вот те на!..

Искандер Баркаш мучил и терзал щетину.

Попадись ему сейчас Живчик, он порвал бы его на лоскуты просто руками, не доставая пистолета. Но Живчику было уже все равно, как относится к нему начальник департамента; с размозженной головой валялся сейчас Живчик где-то там, в трех днях пути от родимого Шанхайчика, рядом с корешем Оолом; совсем неживой лежал сейчас Живчик, и зверье, обитающее в редколесье, грызло его быстро протухающее мясо…

Баркаша бесило сейчас все: и фатальная необратимость ситуации, и тупое похрюкивание слободских за спиной, и растерянно-перепуганный взгляд Егорушки.

А Егорушка и впрямь был потрясен, да еще и пуще прежнего. Он ведь все рассказал, как у шамана на духу, так чего ж важный дядя, только что еще добрый, как папа, которого у юного Квасняка никогда не было, вдруг опять во гневе?..

Ну да, подрядили Живчика мохнатые завалить двух, не то трех дикарей, из тех, что в горах; так чего ж тут?.. Работа как работа, нешто в Козе не то же делали?.. Да только в Козе за всю работу – три креда, а тут, почитай, цельная телега афанас-корня, да на троих! Это што ж выходило-то? Даже ежели Живчику половину, так все равно им с Оолом на круг по сотне кредов выйдет; афанас-корень, он ить куда как дорог, ежели по-умному сдать, через верных людей; а растет он в редколесье, куда мохнатые цивилизованных не пущают… да хто ж не подрядился бы за такие-то креды?! Шутка ли: сотка кредов!.. Да это ж, считай, сразу тебе билет на рейсовик…

Как и любой обитатель Шанхайчика, Егорушка Квасняк более всего мечтал улететь с Валькирии куда глаза глядят, хотя глупые глаза его, в общем-то, никуда не глядели, и, размышляя об иных мирах, он представлял их себе если и не огромным Новым Шанхаем, то, во всяком случае, невероятно расширившейся Козой, где на каждом шагу попадаются заведения не менее шикарные, чем «Два Федора»…

– Дядь, а, дядь! – громко и жалобно воззвал он, и тотчас осекся, обожженный ненавидящим взглядом Баркаша.

Сжавшись в комок, Егорушка ссутулился на табурете, худенький, потерянный и очень несчастный.

Он все еще пытался понять: почему же мохнатые начали палить? Ведь они так клево сделали работу, дикари хоть и учуяли недоброе, но даже и защититься толком не успели; их завалили из автоматов, потом Живчик с Оолом занялись жмурами, как было уговорено, а он, Егорушка, раскидал вокруг шмотье, принесенное с собой; а после того они пошли в условное место, и там уже стояла телега, от которой вкусно пахло самым настоящим афанас-корнем, пахло так, как пахнет только тогда, когда его, корня то есть, очень много… И Живчик побежал к телеге, но не добежал; из кустов грохнуло, и у Живчика не стало головы, но он все не останавливался, и тулово упало только тогда, когда ткнулось в телегу; а после грохнуло еще раз, и у Оола в груди получилась дырка, большая и рваная… А больше Егорушка ничего и не запомнил, потому как ему сделалось страшно, и он побежал…

Крупные беззвучные слезы катились по замурзанным щекам.

Впрочем, Искандера Баркаша мало интересовали терзания юного Квасняка. Самое важное сейчас заключалось в необходимости разъяснить сложившиеся реалии слободским, молчавшим за столом; кретины кретинами, но действовать нужно немедленно и согласованно.

– Слушайте, недоноски! – хрипло сказал он, и слободские вздрогнули, косясь не на пистолет, а на руки, громадные, широкопалые, с ладонями, поросшими буйным черным волосом. – Я хочу, чтобы вы поняли. Живчик взял заказ у мохнатых. Замочил горных. Потом, понятно, его тоже сделали…

В полутемном углу шумно вздохнули. Описанный расклад был вполне посилен для понимания слободских.

– И хрен бы с ним, с Живчиком, – развивал мысль Искандер-ага. – Да только вот этот козлик кони сделал от мохнатых, как, ума не приложу. Все ясно? Вопросы есть?

Слободские зашуршали.

– Тут вот, начальник, – отважился наконец один из них, который постарше, – неувязочка выходит. Егорка-то за афанас-корень речь вел. Так, стало быть, коли Живчик-та помре, то корень-та, значит, всему обчеству шанхайскому принадлежит, нет?

В полутемном углу невнятно поддакнули.

– А коли так, то где он нынче-та, афанас, значит, корень?..

Это было, пожалуй, уже чересчур. Искандер-ага с силой, до боли, накрутил на палец щетину. Эти недолюди вполне заслужили того, что их ждет. Но, к сожалению, в одиночку ему не спастись, даже если мотать прямо сейчас. Скорее всего поздно сматываться. А значит, слободские нужны ему. Все до единого. Настолько до единого, что нет у него права даже применять пистолет.

– Объясняю популярно, – сказал он медленно и проникновенно, как будто общаясь с пустоглазым подтрактирным побирушкой. – Пацан живой. Дикари помочены. Заказали мохнатые. Скинуть хотят на местных. Пацан знает, кто помочил диких. И кто заказал мокруху. И пацан здесь. Теперь – ясно?

На сей раз молчание было долгим. А потом в страшноватой тишине прозвучал осипший, незнакомый голос мэра:

– Посы рыл тхапсида! [4]

В сущности, это была верная мысль. Единственное, чего не хватало для ее воплощения в жизнь, так это автобуса, урчащего мощного автобуса, на котором можно быстро умчаться в веселую безопасную даль. Анатоль Баканурски под пыткой бы не сумел объяснить, почему, как, из каких темных глубин подсознания выплыли вдруг эти разумные слова на совершенно незнакомом языке и куда делась любимая благозвучная латынь.

4

Надо сесть в автобус (корейск.).

Возможно, причиной явления миру никому не ведомых слов была ясная картина, представившаяся внутреннему взору богатого фантазией доктора искусствоведения: поле, и по полю, поторапливая оолов, поспешают бородатые всадники, вооруженные до зубов; их много, а впереди кавалькады, уткнув носы в землю, мчатся по следу беглеца мохнатые, никогда не ошибающиеся псы; быстро движутся всадники, все ближе они к ветхим палисадам Нового Шанхая…

Кажется, начали понимать и остальные.

Во всяком случае, тот, который постарше, почесал в затылке и спросил уже обеспокоенно:

– Так это што ж выходит-то, а, кореша? Получается, гнать надо гаденыша?..

За столом вразнобой забурчали, выражая полнейшее согласие. Баркаш усмехнулся с некоторым облегчением. Верно все же говорят люди: акбашка – якши башка. [5] Старость мудра даже здесь, на Валькирии…

Гнать? Ну что ж, вполне здравая мысль. Хотя и запоздалая. Разумеется, гнать, и чем скорее, тем лучше. Но гнать мало…

– Si vis pacem, – глядя в никуда и упрямым голосом сообщил позабытый всеми Анатоль Баканурски, – para bellum. [6] И начальник департамента здравоохранения машинально кивнул, не без удивления подумав, что, кажется, недооценивал доныне новошанхайского мэра.

5

Седая голова – хорошая голова (тюркс.).

6

Хочешь мира… готовься к войне (лат.).