Семь фунтов брамсельного ветра

— Женька, привет!

— Привет… — сказала я похоронно. — Как дела? Собираешься в неизведанные края?

— Собираюсь. Но это еще не сейчас, отложили на неделю, что-то там с оборудованием… А ты чего такая?

— Какая?

— Я же слышу. Как в уксус обмакнутая…

— Не в уксус, а просто всё паршиво.

— Что всё?

— Всё кругом! — вырвалось у меня. — Везде!

— Да брось ты, — осторожно сказал Пашка. — Жень, ты это… держись. Утрясется…

Его такая ласковая осторожность лишь добавила в мое настроение иголок.

— Тебе хорошо рассуждать издалека! «Утрясется»! А как? Если я даже не знаю, что должно утрясаться!

— Ну, ты хоть объясни! Что случилось-то?

— Случилось то, что мне тошно! Понимаешь? И так будет всегда!..

Надо было объяснить про многое: про непонятные страхи, про Будимова, про неизвестность с Лоськой, про дурацкую ссору со Стаканчиком, про подлое скопление неудач и несчастий, про то, что вокруг меня сгущается одиночество. Ведь остался лишь маленький Томчик, да и он не появляется который день. И что он скажет, узнав, как я прогнала Стаканчика?..

— Пашка! Я наверно сама… — И конечно же, случилось то, что должно было случиться. В наушнике запищало, затрещало, погудело и смолкло.

Сколько я ни трясла потом мобильник, сколько ни пыталась нажимать кнопки — никакого толку.

— Я же говорил: батарейки на издыхании, — посочувствовал Илья, когда я мрачно вернулась к нему.

— Я ничего не успела сказать. Ни про отключенный телефон, ни про… все другое… И по э-мейлу не напишешь, он ведь тоже через телефон!.. Иль, можно я зайду к Толику Гаевскому, отправлю письмо через его компьютер?

— У него ведь тоже, наверно, отключение, подстанция-то одна… Сходи за батарейками в магазин «Спартак», это недалеко, и возвращайся, позвонишь опять.

— У меня ни копейки.

— Ч-черт, и у меня…

— Ладно, подождем до завтра, — сказала я, решив что нельзя бесконечно катиться в яму уныния. Так и свихнуться недолго. Пашка будет там нервничать и названивать зря? Ну и… пусть слегка понервничает. А может, и не будет. Не слишком ли спокойно он убеждал меня «держаться» и обещал, что все «утрясется»? Похоже, что просто из вежливости. Ясное дело, мысли его о другом…

Я села рядом с Ильей.

— Чегой-то ты вся в депрессии, — заметил он, пряча под усмешкой тревогу. — Нехорошо.

И я в ответ вдруг выдала то, что иногда чувствовала по вечерам, при горьких мыслях:

— Иногда кажется, что лечу с самолета к земле, а у парашюта застряло кольцо…

— А в чем причина? Ты же знаешь, что кольца не застревают сами собой… Они никогда не застревают. А кроме того, у каждого парашюта есть прибор, который открывает его автоматически на высоте пятисот метров — хоть дергай, хоть не дергай.

— Почему же не открыл… в тот раз?

— Ты меня спрашиваешь? Выводы комиссии были невнятные. Да и что я понимал тогда? И мама…

Я вспомнила (хотя не любила и боялась вспоминать про все про это):

— Еще ведь бывает обязательный осмотр перед прыжками? Проверка. Да?

— Бывает… Понимаешь, девочка, мы сейчас рассуждаем в рамках инструкции парашютного спортклуба. А она не предусматривает вероломства…

Я тяжело повернулась к брату.

— Иль… Ты все еще думаешь, что в этом виноват Будимов?

— Что значит «все еще»?

— Но это же… такая черная жуть. Когда предают друзья…

— Девочка, настоящие не предают…

«Господи, зачем я поругалась со Стаканчиком?..»

Илья обнял меня за плечо.

— Думаешь, мне хочется верить в это?.. Но я же думал дни и ночи. Я искал факты, старался узнавать, сопоставлять. Ты просто еще не знаешь много из того, что знаю я. Всякая логика — и формальная, и диалектическая — говорит одно… Помнишь, вы с Пашкой в прошлом году рассуждали о пеленгах? Когда на пересечении двух линий находят нужную точку? А здесь линий не две, их — десятки. И все сходятся в одном… Да теперь не все ли равно? Он получил, что заслужил. Видимо, такая карма…

Я поняла, что сейчас разругаюсь и с Ильей.

— Какая карма?! Ты рехнулся! Там под оползнем погибло вместе с ним столько невиноватых! Они-то при чем? Просто так, заодно?!

Илья помолчал, убрал руку с моего плеча, откинулся к спинке скамьи.

— Подполковник Будимов погиб не под оползнем. Гаевский звонил, в интернетовских «Известиях» проскочили уточненные данные. Он был убит на том же шоссе, но за несколько минут до лавины. Одиночным выстрелом…

Опять стало зябко до озноба.

— Чьим… выстрелом?

— Неизвестно. И едва ли мы когда-нибудь узнаем… Возможно, чеченский снайпер, им платят немало баксов за каждого убитого офицера… А может быть, какой-нибудь мальчишка, у которого при зачистке забрали родителей и он будет мстить, пока жив… Или мародер…

Я молчала.

Илья потрепал у плеча мои длинно отросшие волосы.

— Ничего, мучача, все проходит, как говорил Экклезиаст. В августе все-таки съездим в Тюмень.

— Тебе нельзя…

— Ты ведь знаешь: если нельзя, но очень хочется…

Мы немножко посмеялись. Илья сказал, что ему пора на процедуру. Я чмокнула его в щеку пониже заклеенного очка и пошла домой.

По дороге я зашла к Томчику, но у них было заперто. Идти к Стаканчику мириться было стыдно. Да и снова начали крутить меня хворь и слабость.

Дома я легла и долго смотрела в окно сквозь Лоськин глобус. «Все проходит». И Лоська вернется с выздоровевшим отцом, и с Пашкой наладится связь, и со Стаканчиком помиримся, только… будет ли дальше так хорошо, как раньше? Кажется, в жизни что-то закончилось. Не вокруг, не с друзьями, а во мне самой…

Мама пришла раньше обычного, подсела ко мне.

— Киснешь?

— Ага.

— Ну, все равно. Надо поговорить…

«Еще какая-нибудь неприятность!»

— Говори, мам…

— Скажу сразу, главное. У нас есть возможность переехать в Петербург…

Я вмиг уловила суть:

— Насовсем?

— Да.

— Дядя Костя зовет?

— Видишь ли… Он звонил уже не раз. Есть, мол, для меня интересная работа. Не хуже, чем здесь. И есть возможность обменять нашу квартиру. Вернее, продать здесь и купить там. Он говорит, что у него на примете очень удачный вариант. Только решать надо быстро… А?