Семь незнакомых слов

— Как это «для чего»? — вопрос поставил меня в тупик. — Чтобы, ну, это… не вести себя по-свински.

— Можно и так сказать, — одобрил дед. — А для чего «не вести себя по-свински»? Чтобы выживали не только ловкачи, прохиндеи и скопидомы, а всё общество — вот для чего совесть нужна. Потому ум с совестью и спорят. Ум говорит: дружить нужно с сильными. Совесть возражает: слабые тоже важны, не может общество состоять только из сильных — они перебьют друг друга. Без общества, говорит совесть, и эгоисты погибнут. Потому общественная мораль людей бессовестных и порицает: тот, у кого ни стыда, ни совести противопоставляет себя всем. А когда совесть с умом в ладу, тогда наступает гармония — как у Ильи с Аркадием. Совесть им говорит: «О невинно погубленных нужно скорбеть», а ум подтверждает: «Разоблачать Сталина не опасно и даже выгодно». Против этого все доводы бессильны.

— А разве это неправильно? — я чувствовал, что совсем запутался.

Искоса взглянув на меня, профессор суховатым тоном сообщил, что для обывателей, коими по отношению к исторической науке являются отец и дядя Аркадий, может быть, и допустимо, но у историка — иной уровень ответственности, куда более высокий. Историк не имеет права подгонять науку под собственные предпочтения и выгоду — иначе получается та же марровщина. И, переводя разговор на другую тему, он посоветовал мне время от времени размышлять над тем, что такое ум.

— Когда, дорогой тёзка, думаешь об уме, анализируешь, какие мысли и поступки тебе кажутся умными и почему, сам становишься умнее — факт. Очень полезное занятие — настоятельно рекомендую.

Я пообещал думать.

Постепенно у меня начало вырабатываться историческое мышление, и однажды благодаря ему я сделал открытие — насколько гениальное и проницательное, настолько же и ужасное. После него оставалось забросить историю вообще. Но прежде чем поставить крест на карьере историка, нужно было дать ей ещё один шанс. Я помнил, кто избавил меня от жуткого страха смерти, и снова обратился к отцу. За обедом, когда мы оба сидели, уткнувшись в свои книжки, я осторожно поделился с ним открытием:

— Понимаешь, пап, если подумать, мы появились на свет только потому, что история шла так, как она шла. Если бы не было всех этих войн и несчастий, то не было бы и нас! Не было бы репрессий, ни напади на нас Гитлер, дедушка не попал бы в лагерь и на фронт, и не встретил бы бабушку, а, значит, как минимум, не было бы мамы! Ты до войны родился, но, если бы не Первая мировая и Гражданская война, то и тебя, если разобраться, не было бы! Тогда какой смысл кого-то из прошлого осуждать? Мы по идее радоваться должны! Так ведь получается?

Отец задумчиво смотрел на меня, потом снял очки и начал их протирать.

— Знаешь, — сказал он, — я рад, что тебя волнуют такие вопросы. Это правильно. А то, что ты сказал — неправильно. Такая трактовка истории — оправдание зла. Подумай вот, о чём, старик: ты родился не потому, что была необходимость в Гитлере, а потому, что Гитлер был повержен. Если бы фашистская Германия победила Советский Союз никого из нас не было. Человечество до сих пор и существует, потому что самые отъявленные злодеи вынуждены обряжаться в одежды добра — иначе они не смогли бы повести за собой миллионы людей. Мы появились на свет не потому, что в мир приходило зло, а потому что добро рано или поздно побеждает. Именно с этой целью мы должны называть преступление преступлением, палачей — плачами, нелюдей — нелюдями. Для того, чтобы зло не повторялось. Согласен?

— М-да, — произнёс я с облегчением, — пожалуй.

Мысль о необходимости зла и несчастий утратила свою всесокрушающую силу. И всё же сказанное отцом не до конца согласовалось, как мне казалось, с историческим мышлением, которое, как ни крути, исследовало причины и следствия. В этом я уловил сходство отца с профессором Трубадурцевым, чью мысль о наказании Хрущёва Историей, вряд ли можно было назвать строго научной.

Соображение, что я нахожу изъяны в историческом мышлении деда и отца принесло смелую догадку: по-видимому, мои мозги лучше приспособлены к историческому мышлению, чем их, — возможно, в этой области я просто талантливее. Но потом нашлось и более скромное объяснение: для меня историческое мышление стало прямой необходимостью, тогда как для отца и деда такой необходимости не было, и они могли рассуждать более свободно, не избегая любительских догадок. Ведь они были просто лингвисты.

10. Рука Судьбы

Будущее, которое так явственно представилось после разговора о расставании с девушками, наступило за год до окончания школы, — когда у меня случилось с Вероникой. Был июнь, самое начало летних каникул. Отец забыл дома нужные ему бумаги, он позвонил и попросил меня их привезти. И я поехал к нему на работу.

В университете шла сессия. В старинных широких коридорах с поскрипывающим паркетом стояла относительная тишина с особым академическим привкусом. У широких подоконников, напротив аудиторий, группками стояли студенты. Они листали конспекты и учебники, что-то негромко обсуждали и кидались к каждому выходящему с вопросом: «Ну, как?!» Одна девица даже рыдала — ей поставили тройку, а вполне могли бы и четвёрку, — о чём она, захлёбываясь, рассказывала двум-трём, сочувственно кивающим, подружкам. Я уже сто лет не видел, чтобы кто-то лил слёзы из-за оценок.

Мне предстояло подняться на второй этаж и пройти длинным коридором. Я не был у отца на работе несколько лет и заметил существенное изменение: студенты, которые в прошлый раз были довольно взрослыми людьми, сейчас выглядели практически, как мои ровесники. Меня запросто можно было принять за одного из них. Это была приятная мысль.

Но на меня напала странная стеснительность. Мне казалось: сейчас кто-нибудь из парней начнёт водить носом, громко принюхиваться, оглядываться по сторонам и, наконец, увидев меня, завопит на весь коридор: «Кто пустил сюда школьника?!» А потом подбежит и схватит меня за плечо.

Дальнейшее рисовалось легко: на меня станут пялиться со всех сторон, и постепенно я окажусь в кругу людей. Одни будут смотреть осуждающе, другие — насмешливо. А потом произойдёт самое ужасное: в круг ворвётся какая-нибудь наиболее сознательная студентка. Блестящим от праведного возмущения взором она обведёт столпившихся и воскликнет: «Вы что с ума сошли? Это же сын Ильи Сергеевича!». И когда, пристыженная толпа начнёт рассеиваться, она возьмёт меня за руку и скажет: «Не бойся, я отведу тебя», после чего мне только и останется превратиться в кучку пепла.

Я старался смотреть равнодушно и идти не слишком быстро, чтобы никто не заподозрил, что я чего-то опасаюсь. Перед дверями отцовской кафедры мне пришло-таки спасительное решение: когда наглец попытается меня изобличить, я слегка оттолкну его и брошу с усмешкой: «Ты что-то попутал — я из политеха!..»

В момент моего появления помимо отца на кафедре находилась тётечка, одна из учениц профессора Трубадурцева, и две студентки — пока я обменивался с тётечкой приветствиями, они бросали в мою сторону любопытствующие взгляды и делали вид, что меня здесь нет. Я тоже делал вид, что их нет. Какова была одна из них, я бы не сказал даже через минуту (кажется, в чем-то сером). Но второй была Вероника, и её трудно было не запомнить. Она стояла у окна вполоборота ко мне — девушка в зелёной блузке с серебристым узором и джинсовой юбке, чуть выше колен. Её овальное лицо светилось каким-то непорочным румянцем, светлые волосы, были сплетены в короткую косичку, но главное заключалось в ее груди — высокой, устремлённой далеко вперёд, с настолько соблазнительной складкой в полукруглом вырезе, что можно было сойти с ума.

Я рассматривал Веронику искоса и недолго — секунд пять-семь. Мне помешал отец. Взяв свои бумаги, он с заботой в голосе (заботой, которую и не думал скрывать) спросил, не голоден ли я. Его вопрос заставил меня поторопиться. Мне почудилось, что сейчас отец достанет из своего портфеля бутерброды, начнёт при всех пихать их мне да ещё, может статься, назовёт малышом или сынулей.

— Нет, — я так резко мотнул головой, что заболела шея.

На улице я зашёл за угол учебного здания и выкурил сигарету. Мне срочно требовалось доказать себе и окружающим, что мне всё нипочём. Потом я стал думать, как быть дальше.