Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание

Карета, в которой ехала Ксения, осталась ночевать в усадьбе — так приказал контрразведчик. Он пришел с разгоряченным от вина лицом и красными ушами и сказал, что все должны ночевать здесь в целях собственной безопасности: в округе снова появились зеленые. Он все чаще бросал недвусмысленные взгляды на Ксению и все пытался уговорить ее на прогулку перед сном, но она инстинктивно жалась к попутчикам, будто они могли защитить се. Но они не только не могли — не хотели: они видели в ней «большевичку» и всячески демонстрировали свое пренебрежение — так им было удобнее перед собой и друг перед другом. Каждый ведь считал себя порядочным человеком. Ксения поняла, что обречена, что сама жизнь ее под угрозой.

Поздним вечером, в проливной дождь, молодой человек с рачьими глазами, под предлогом допроса, увел Ксению в карсту и, после недолгой борьбы, заломив ей руки, изнасиловал ее.

Случившееся потрясло девушку. Но лишь на миг. Уже в следующее мгновение пропал страх, ощущение надвигающейся опасности, ужас перед безжалостными и бесстыдными рачьими глазами. Глядя на суетливо приводящего себя в порядок маленького подлеца, ничтожную скотину, комок грязи, Ксения решила, что обязана убить его — достать револьвер и разрядить барабан в сальную, омерзительную физиономию. Выросшая в потомственной военной семье, Ксения, слава богу, отлично бы смогла это выполнить. И револьвер оказался под ногами. Он выпал, вероятно, из его кармана.

Воспользовавшись моментом, когда контрразведчик отвернулся, она, опустив руку с сиденья, подняла револьвер и приставила к голове своего мучителя. Тот, смекнув, сказал поспешно:

— Не стреляйте: разбудите солдат.

— Я дочь князя Белопольского, — боясь разрыдаться, чуть не выкрикнула Ксения. — У меня дед генерал и братья офицеры. Они накажут вас за меня. Вы ответите! За все!

— Простите, — униженно сказал он. — Вы мне очень понравились. Я не мог сдержаться... Я ошибся...

— Молчите! Ненавижу! Боже! Вы!..

В этот момент за усадьбой послышалась стрельба. Раздались возгласы: «Зеленые! Зеленые! Спасайся!»

Рядом с каретой пробежал коренастый пожилой подпоручик, стреляя в воздух и крича: «В ружье! Ко мне! Сюда! В цепь!» Контрразведчик, ощерившись и пригнувшись, будто готовясь к прыжку, повернулся. Ксения дважды выстрелила в него не целясь и выскочила из карсты, чувствуя, что он вываливается за ней следом.

Мимо бежали какие-то люди, солдаты, побросавшие винтовки. Ксения побежала было со всеми к нижней дороге, а потом остановилась и, опустившись на садовую скамейку, разрыдалась.

Промокнув и промерзнув до костей, Ксения поднялась и побрела к дровяному сараю, инстинктивно забилась в щель между поленницами. Она не чувствовала своего тела: руки и ноги, шея, спина были словно чужие, непослушные, неподвластные ей. Их точно и не существовало вовсе, и только голова лихорадочно работала, и билась в ней, как осенняя пчела в оконное стекло, одна-единственная мысль: «Забыть, забыть, все забыть...»

В следующее мгновение острая боль пронзила все ее тело. Боль рождалась где-то в ногах и, вонзившись в низ живота, поднималась все выше и выше и разливалась повсюду, сжимала грудь, выкручивала, казалось, каждый сустав, ввинчивалась в мозг — превращаясь в одну общую жгучую и мучительную боль, от которой Ксения на какой-то миг потеряла сознание... А рядом, в усадьбе, горел теплый свет, слышались веселые голоса и граммофонная музыка. Там были люди. Они могли прийти ей на помощь: дать тепло, накормить, утешить. В окнах мелькали тени, и та, другая жизнь среди людей представлялась ей заманчивой, притягательно-прекрасной. И опасной — потому, что она не знала тех людей, потому, что теперь она боялась всех, боялась, что снова станут мучить ее, пытать, издеваться над ее душой и телом. В те минуты сама смерть не пугала ее так, как то, что уже сделала с ней жизнь за одни сутки.

Мимо сарая скользнула быстрая серая тень. Похоже, женщина. Женщина — это не так страшно. Женщина должна понять се, не станет мучить, поможет, спасет. Ксения придвинулась к выходу из сарая, позвала: «Милая... Помогите... Помоги...» — но голос ее пресекся.

Собрав силы и презрев опасность, Ксения хотела позвать женщину громче... Но только невнятные звуки вырывались из ее горла. Потом Ксения закричала дико...

Она пришла в себя от необычного покоя и безопасности. Чьи-то крепкие и нежные мужские руки бережно несли ее. «Витя... Андрюша... дедуля», — подумала она точно во сне и прижала пылающее лицо к чьей-то теплой, широкой груди. Ксения крепко зажмурила веки. Тяжелые предчувствия снова охватили ее. Но — странное дело! — страха перед будущим у нее уже не было. Пережитое, все, что, схватив за горло, лишило ее голоса, было настолько страшным и безвыходным, что совсем заглушило ужас Ксении перед настоящим, каким бы тяжелым оно ни оказалось. Она, кажется, прожила все и могла не бояться уже ничего.

Ксения открыла глаза. Тот, кто держал ее на руках, внес ее в громадную гостиную, разделенную нелепыми, белыми колоннами. За большим круглым столом ужинало полтора десятка мужчин — по большей части молодых, одетых и в военные, и полувоенные костюмы. Стол был заставлен бутылками. Граммофон с помятой, покореженной трубой пел голосом Надежды Плевицкой: «Помню, я еще молодушкой была...» Мембрана прыгала и скрипела. Музыка внезапно оборвалась, и все лица повернулись к вошедшему и его ноше.

— Господа, смотрите, какой цветочек я нашел на помойке, — прозвучал мягкий баритон у Ксении над ухом.

— Она, по-видимому, немая, господа. Может, даже глухонемая.

— Или притворяется, — добавил кто-то справа.

— Ты слышишь меня, детка? — вышел из-за стола капитан.

Ксения кивнула.

— Да отпустите ее, поручик! Не видите, она почти голая и дрожит?!

— Посадите ее за стол! Дать выпить для согрева! Не убежит! Никто у тебя ее не отнимет, поручик! — послышались голоса.

Ксению усадили. Сосед справа подвинулся. Кто-то накинул на нее френч. Подали фужер с мутноватой жидкостью, похожей на разбавленное молоко. Ксения подняла глаза и впервые увидела своего «спасителя». У поручика было мальчишеское самоуверенное и самовлюбленное лицо и васильковые чистые глаза. На мундире — солдатский «Георгий».

Ксения по-прежнему находилась в сильном душевном напряжении. Люди и предметы в гостиной воспринимались ею целиком, как некая неизвестная, но привычная картина, как неодушевленное целое. Тем более что собравшиеся в гостиной действовали как бы сообща: они пили и пели хором. Ксению все более удивляло это общество любителей пения, и все большее любопытство к чужой жизни просыпалось в ней. Она не понимала, что все они мертвецки пьяны. Ей казалось, никто не обращает на нее внимания. Жидкость в фужере пахла тошнотворно. Внезапно Ксения перехватила васильковый взгляд поручика с «Георгием» и поняла, что обречена и что уже принадлежит ему. Она опрокинула в рот полфужера и задохнулась. Ею овладел не испытанный никогда приступ лихости и отчаяния, вызванный опьянением...

Растрепанная, иссиня-белая, Ксения очнулась на плече у поручика. Глаза у него были мутные, безжалостные. На розовой и безволосой груди алел свежий шрам. Ксения, пошатываясь, с трудом встала, добралась до кувшина с водой и долго пила, чтобы залить огонь, бушевавший у нее внутри.

— Как тебя зовут? — спросил очнувшийся поручик и подал ей альбомчик, где писал трагические любовные стихи. — Кто ты?

«Кэт», — написала Ксения первое, что пришло в голову.

Попав к орловцам, Ксения стала Кэт. Она сама придумала это имя, чтобы раз и навсегда отрезать себя от прошлого. Поначалу Ксения просто не хотела жить и много раз хотела умереть, рисковала понапрасну, но ни пуля, ни сабля не брали ее. Поручика с васильковыми глазами все звали Костиком. Он по-своему даже привязался к Ксении, подарил ей изящный браунинге отделанной перламутром рукояткой, привез (где и достал только?) специальную грифельную дощечку и тоненький карандашик. С их помощью Ксения и объяснялась с окружающими. Это было не очень и сложно: ее теперешний лексикон обычно ограничивался десятком слов.

Постепенно Ксения действительно становилась Кэт. Она свыкалась с новой своей жизнью, с новым положением, точно влезала в новую шкуру. Ей казалось, эта вторая — немая — жизнь Кэт не имеет никакого отношения ни к той, прежней жизни, ни к чистой девушке, которую звали Ксения. Ей даже нравилась ее новая жизнь — вольная, бездумная, беззаботная. Она окрепла и огрубела. Походка и жесты ее стали точными и стремительными. Породистые длинные ноги в кавалерийских бриджах и тонких, мягких черкесских сапогах легко несли ее по степям и горам, управляли конем, могли без устали танцевать лезгинку. Лицо Кэт загорело ровно и матово. Глаза потемнели. Пышные белокурые волосы она остригла очень коротко и стала похожа на юного корнета. Вряд ли теперь кто-нибудь из ее прежних знакомых узнал бы в ней кисейную барышню из семьи князей Белопольских. Кэт жила на скаку, и ни разу она не разрешила себе остановиться, оглядеться, посмотреть спокойно и трезво на тех, кто скачет с ней стремя в стремя.