Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание

— Смотри, злость съест тебя. И так кожа да кости. Открой глаза, посмотри вокруг: вот к чему привела всеобщая злость. Единая, неделимая, могучая, славная Россия бежит с последнего пятачка.

— Еще слово о России, и я выстрелю. Я выстрелю в тебя! — закричал Андрей дико.

— Сумасшедший, — горько сказал Виктор, с усилием поднимаясь в седло. — Ты сумасшедший, — повторил он. — Выстрелишь? Стреляй... Разве могут сегодня испугать меня угрозы еще одного неврастеника?

— А я боюсь?! Смотри! — Андрей выхватил револьвер, ловко вытащил из барабана патроны, оставив в гнезде один. Испытующе посмотрев на брата, он крутанул ладонью левой руки барабан, нажал курок. Раздался сухой щелчок — выстрела не последовало.

— Ну, ты, братец, довоевался. До полной истерики, — сказал безразлично Виктор. — Мне жаль тебя. Прощай. — Он тронул лошадь и двинулся вдоль колонны.

Мимо Андрея прошагал маленький солдатик, сгибаясь под тяжестью амуниции. Одна нога у него была в сапоге, другая босая. Ступня — в запекшейся черной крови. Ветер вязал его шаги полами длинной шинели.

— Виктор! — опомнившись, закричал вслед Андрей. — Прости! Я не могу иначе, пойми! Постой!

Виктор не ответил. Широкая спина его и голова под красным башлыком медленно удалялись, и вскоре его закрыли спины солдат и офицеров Кутеповского корпуса, устало и обреченно катившихся к морю...

Все явственней и чаще звучала артиллерийская канонада. В небе то и дело вспыхивали курчавые облачка шрапнельных разрывов. Бесконечная колонна серых шинелей и серых папах, усталых, исхудавших лошадей, кухонь, санитарных двуколок и обозных фур, нагруженных ранеными, время от времени ускоряла движение и, словно гигантская змея, двигалась, шевелилась быстрее, спешила вперед, повторяя все повороты разбитой тысячами ног и колес дороги.

На крыльцо аппаратной выскочил яростный Слащев. Поведя вокруг невидящими глазами, он крикнул Белопольскому, глядя сквозь него и не замечая его:

— Едем в Севастополь! Немедля! Кутепов — свинья! Не даст мотора, скотина!.. Господа генералы! Засели в штабах, командуют. И этот — кашевар. Ничего, мы еще поговорим в Севастополе, господин барон фон Врангель!.. Едем! Вы, надеюсь, готовы, капитан? С кем вы беседовали?

— Случайная встреча, господин генерал. Сослуживец. Бывший. Неприятные известия? — с часто появляющимся у него в последнее время упорством продолжал допытываться Слащев. — Как на духу, капитан. Я же вижу, не скрытничайте, на вас лица нет. А? Ну!

— Ничего особенного, господин генерал.

— Нужна моя помощь?

— Имею нужду отлучиться в местечко «Бельведер», что неподалеку от Фороса. На несколько часов, по личному делу.

— Личные дела в такой час, капитан? — с неудовольствием переспросил Слащев. — Извольте объясниться. У меня вот никаких личных дел нет.

— Хочу повидать деда, узнать, готов ли он к эвакуации. Помочь, вероятно, — беспомощный старик, господин генерал.

— Но вы будете мне крайне нужны в Севастополе во время сражения с Врангелем.

— А мне крайне нужно убедиться, что дед в безопасности, господин генерал.

— Ого! Вон как вы заговорили?!

— За время службы я впервые обращаюсь к вам с личной просьбой.

— Ладно, ладно, капитан. Не петушитесь, посмотрим. Нужно еще добраться до Севастополя...

Громоздкий «паккард» с мечущимся в нетерпении Слащсвым тащился по разбитой дороге, утопая в грязи и путаясь меж рядов отступающей дивизии. Генерал поминутно кричал: «Гони! Гони!», шофер жал на клаксон, серые шинели равнодушно и не спеша размыкались, чтобы пропустить его, отходя на обочины, и так же безучастно сходились вслед за автомобилем, не поднимая головы, не в силах даже выругаться. Люди были измотаны до предела и спали на ходу. Привала не объявляли, командиры понимали: дай команду отдыхать — солдаты попадают на землю, их и большевистские штыки не поднимут.

Догнал автомобиль и полковника Белопольского. Виктор сидел на лошади мешковато, казалось, он еще больше одряхлел и совершенно не реагировал на происходящее. Кубанская кобылка вроде бы сама выбирала себе путь. Услышав дыхание приближающейся машины, она приняла вправо и покорно остановилась на обочине. Всадник не заметил автомобиля и сидящих в нем. Андрей отвернулся. Слащев и тут не удержался от замечаний, но, против своих правил, не приказал остановиться, не стал распекать провинившихся и вершить суд на месте, как привык это делать, — торопился. А посему ограничился одним высказыванием:

— Дерьмо! Все дерьмо вокруг, даже штаб-офицеры! Ни в седле сидеть, ни командиров приветствовать. Набрали дерьма! Вот и полетело все к чертям собачьим: порядки, фронт, Россия!

Андрей дернул в его сторону обезображенным от ярости лицом, полоснул злым черным взглядом, но промолчал...

Ночью Слащев прибыл в Севастополь. Он приказал сразу же вести себя в Большой дворец и, как был, в грязных сапогах и шинели, направился к главнокомандующему. Дежурный генерал доложил о нем. Врангель передал герою Крыма, что никак не может принять его теперь, да и поутру вряд ли сможет уделить ему время: вопросы эвакуации, спасения армии и мирных граждан поглощают его целиком.

Выскочив из Большого дворца, Слащев в гневе расстрелял в землю обойму, а на вопрос фельдфебеля, прибежавшего с тремя караульными, резко ответил, что он чистит личное оружие, чтобы стрелять в большевиков, местных предателей и трусов. Кого он имел в виду, фельдфебель, конечно, не понял, да и думать не стал. Слащев отпустил Белопольского, и тот, взяв в повод запасную лошадь, поскакал в «Бельведер»...

А в это время в ночной степи истекал кровью Виктор...

Еще в сумерках колонну внезапно обстрелял проходящий неподалеку бронепоезд. То ли свой, охваченный паникой отступления, то ли противника, прорвавшийся далеко вперед и решивший погулять по белым тылам. Он дал по колонне из всего калибра, полил из пулеметов с близкого расстояния.

«В цепь! В цепь!» — закричал Белопольский и, хлестнув лошадь, помчался в хвост колонны, чтобы проследить, как исполняют его приказание. Он мотался под огнем, посреди снежной круговерти, в сбившемся на плечи башлыке, в сдвинутой на потный лоб папахе, расстегнутой шинели, и орал охрипшим голосом.

Осколками разорвавшегося неподалеку снаряда конь и всадник были ранены одновременно. Ошалевшая лошадь понесла Белопольского прочь от дороги, в метельную степь. Белопольский потерял сознание и вывалился из седла. Последняя мысль, которая неожиданно четко сформировалась и осталась в памяти, была о том, что глупо умирать от своего же снаряда...

Очнулся Белопольский в полной темноте от нестерпимого холода. Он лежал на мерзлой степной земле. Морозец сковал тонкой хрусткой коркой лужицы. Метель утихла. Было очень тихо вокруг, и он слышал, как трудно бьется сердце и кровь выталкивается из ран. Жизнь оставляла Виктора, но он не чувствовал этого. Только холод, холод, пронизывавший его. Сделав усилие, Белопольский приподнялся на руках, чтобы осмотреться. Никого и ничего. Куда подевались все? Сколько он пролежал тут? Куда занесла его проклятая кобыла? Мысли пронеслись ворохом, не обеспокоив его, и вновь наступило блаженное спокойствие. Он приказал себе собраться с силами и крикнул: «Э-эй! Кто-нибудь!» А потом, с трудом действуя окровавленной рукой, достал револьвер и несколько раз нажал на спусковой крючок, с радостью слыша звуки выстрелов. Никто не отозвался, и тогда он пополз, сам не зная куда, лишь бы уйти от этой давящей на уши тишины.