Семь сувениров
Шрифт:
Тем не менее Краснов смог узнать (точнее, по большей части открыл еще до общения с Василисой), что Вениамин Волков вырос в семье члена ВКПб, сотрудника Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР и одного из основоположников Союза воинствующих безбожников. Василиса уточнила, что отец писателя, Семен Волков, сын народовольца, рабочего Адмиралтейских верфей, Игнатия Васильевича Волкова, был человеком жестоким, до болезненности педантичным. Он требовал полного повиновения, как от каждого члена своей семьи, так и от своих подчиненных. Практически все время он проводил в командировках. Он ездил по самым отдаленным уголкам Союза, где выискивал старые церкви, часовни, пустыньки, которые, по его мнению, никак не вписывались в новую модель мира. Все те культовые здания, которые можно было взорвать, он действительно уничтожал и утверждал на освободившемся месте строительство какого-нибудь кинотеатра, дома культуры или здания исполнительного комитета. Отчет
Мать Вениамина Волкова, Элеонора Михайловна, хотя и закончила (еще до революции) Педагогический институт, посвятила всю свою жизнь мужу, сыновьям и ведению домашнего хозяйства. Она была женщиной тихой, безропотной, принадлежала к обедневшему дворянскому роду. Судя по сохранившимся фотографиям, показанных Краснову Василисой, в молодости она была настоящей красавицей с длинной косой и нежным румянцем, но позднее превратилась в серую, угрюмую тень того далекого прекрасного образа из какой-то уже почти фантастической, нереальной дореволюционной жизни. Семен Волков, пробившийся еще в начале революции в партийные тузы, считал (и часто говорил об этом в лоне семьи), что Элеонора Михайловна должна ему быть по гроб жизни благодарна. Она не сгинула в лагерях и не была расстреляна после революции, как многие из ее родственников, только благодаря тому, что он взял ее в жены. По всей видимости, как смог понять Краснов, муж часто избивал ее, и не раз это происходило в присутствии детей.
Родился Вениамин Волков в 1939 году в Ленинграде. Его брату Константину было к тому времени пять лет. Первые годы жизни писателя прошли в страшной атмосфере войны. Семену Волкову удалось вывести семью из блокадного Ленинграда на большую землю и отправить всех троих в Ташкент. Но там жизнь была отнюдь не сахар. Вениамин не раз обращался к смутным воспоминаниям детства в своих произведениях. И в основном он описывал поведение разных людей в обстоятельствах войны – от самых благородных проявлений до потери человеческого облика. В Ленинград они вернулись в 1945 году, когда мальчику было уже семь лет.
Старшему брату Вениамина – Константину Волкову – к моменту, когда Николай Краснов работал над фильмом, было далеко за восемьдесят, но он до сих пор преподавал в том же университете, что и Василиса. Константин Семенович был профессором кафедры русской литературы. В последние лет десять он практически отошел от дел (читал лишь несколько лекций по истории литературы ХХ века), но когда-то, в 1970 и 80-е годы, был заведующим кафедрой, заместителем декана факультета, да и вообще – одним из самых влиятельных людей этого учебного заведения. Константин Семенович был женат, у него было двое детей и трое внуков. Несмотря на его преклонный возраст, встретиться с профессором практически не было никакой возможности. Он все время отсутствовал в городе: то выступал на конференции в Москве, то его приглашали в качестве эксперта на телевидение, то он выезжал за границу для чтения лекций. Несколько раз Николай созванивался с ним по телефону. Разговоры были короткими и бессвязными. Профессор обещал, что обязательно выделит время для интервью, но проходили месяцы, а встреча все откладывалась и откладывалась.
Единственным человеком, наотрез отказавшимся говорить с Николаем о Волкове, была его бывшая супруга, Александра Генриховна. Точнее, по словам Василисы, ее мать вот уже долгие годы вообще ни с кем, кроме нее и Игоря, не общалась. Она практически не выходила из дома, дни напролет сидела в своей комнате и смотрела из окна на набережную канала Грибоедова. Она словно заперла себя в своей комнате наедине с воспоминаниями.
4
И вот, однажды, сидя за чашкой чая в квартире Василисы и обсуждая с ней очередную деталь биографии Волкова и уже в который раз осознавая, что все эти детали, благодушные разговоры и чаепития уводили его от основной цели расследования в какую-то неопределенную, зыбкую даль, Краснов наконец решился откровенно заговорить с дочерью писателя о том, что ему не давало покоя:
– Я очень надеюсь, что вы правильно поймете меня… – начал он.
– Да… Я вас слушаю… – настороженно отозвалась Василиса.
– Вот уже более полугода мы встречаемся с вами и пытаемся совместно воссоздать образ вашего отца…
– Да…
– Поймите… Это нужно не только мне…
– Я понимаю…
Краснов посмотрел на женщину пристальным, вдумчивым взглядом. Она, как всегда, была сосредоточенной. В глазах цвета снежинок потрескивал какой-то нездешний, потусторонний холодок. Она была худощавой, высокой, спортивной.
Волосы светло-пшеничного оттенка были аккуратно распределены по костистым, но красивым плечам. За ней, далеко и глубоко, покачивались верхушки деревьев в Михайловском саду. Чуть ближе поблескивал на солнце разноцветный фасад Спаса на Крови. На окне комнаты, обрамляющем этот хорошо знакомый вид города, в аккуратных глиняных горшочках росли Анютины глазки – фиолетовые, розовые, белые, желтые, голубые. Краснов перевел взгляд на книжные полки, выстроившиеся ровными ячейками на всю протяженность левой стены комнаты – от потолка до пола. В отражении стекол библиотеки, защищавших книги от воздействия солнца и пыли, он видел свое отражение – волнистые светло-русые волосы, большие карие глаза, крупный нос, объемный, ровно очерченный рот. Он был высоким, широкоплечим, с правильными, гармоничными пропорциями. Одевался он всегда просто – темные джинсы и какая-нибудь незамысловатая футболка. Василиса сидела перед ним в кресле и терпеливо ждала, когда он решится продолжить.– Так вот… – снова заговорил Краснов, отводя взгляд от своего и ее отражений на стеклах библиотеки. – Мне все время кажется, что вы все… все… без исключения… о чем-то молчите… Вот ваша мама честно отказывается говорить. Она молчит о том, о чем не может рассказать. Вы же решили говорить со мной… Мне кажется… Было бы честнее в таком случае молчать, как она…
Он поднял глаза и посмотрел на Василису. Как ни странно, на ее лице не было ни тени обиды или каких-то иных сильных эмоций.
– Возможно… вы правы… – сказала она. – Я давно пожалела о том, что согласилась говорить с вами об отце. Но ничего не поделаешь. Если хотите, не используйте то, что я рассказывала о нем… Если считаете, что все это неискренне или неточно…
– Нет… Я так не считаю, – запротестовал Николай. – В том-то и дело, что я уверен, что это искренне… Вы искренне молчите о чем-то важном.
Василиса опустила глаза. На ее лице четко проявился красный румянец.
– О чем вы молчите, Василиса? – тихо спросил Краснов.
Дочь писателя не говорила ни слова. Ее пальцы лежали на коленях и немного дрожали. Краснов внимательно посмотрел на ее руку и у самого запястья увидел тонкий шрам, который уходил дальше, но был закрыт от обозрения рукавом блузки. Этот шрам был похож на трещину на поверхности разбившейся посуды или старинной статуи. Заметив, наконец, что Николай обратил внимание на шрам и внимательно рассматривает его, Василиса убрала руку и взглянула на Краснова каким-то новым, неизвестным ему до сих пор, долгим пристальным взглядом.
– Вы правда хотите понять, кем был мой отец? – спросила она едва слышно.
– Да…
– Я предоставлю вам такую возможность… Я всеми силами пыталась уйти от этого… Но, видимо, ничего не поделаешь…
Она встала с кресла и направилась к двери.
– Подождите минуту, – сказала она, выходя в коридор. – Я сейчас вернусь…
Краснов опять взглянул в окно. Был конец июня. По каналу скользили катера и речные трамваи. По набережным пестрой вереницей проходили люди. Собор искрился всеми цветами радуги. Солнце рисовало на его поверхности ровные лучистые линии. Когда солнце пропадало за тучами, линии таяли, открывая под своей ослепительной сетью разнообразные библейские мозаики: Деву Марию, младенца Иисуса, Иосифа, волхвов, Вифлеемскую звезду. Тучи летели вдаль, снова открывая солнце, лучи опять падали на поверхность мозаики, закрывая картины от детального обозрения.
Краснов оторвал взгляд от окна, услышав, как Василиса возвращается в комнату. Она встала рядом с его креслом и молча протянула ему связку ключей.
– Что это? – спросил Краснов, поднимаясь и внимательно рассматривая связку.
– Ключи… – тихо ответила Василиса. Ее голос немного дрожал. Казалось, она жалела о том, что делала, но обратной дороги уже не было.
– Я понимаю. Но от чего эти ключи? – спросил Николай.
– От квартиры на Большом проспекте…
Николай пристально посмотрел ей в глаза и крепко сжал ключи в своей ладони. Сам не зная почему, но в это мгновение он понял: все, что было скрыто о Волкове, хранилось именно там, в той квартире. Лишь оказавшись в тишине тех комнат, в молчании всех тех вещей, которые остались там со дня смерти писателя, он сможет попытаться понять то, что так давно стремился осознать, общаясь со всеми этими хорошо знавшими его безмолвными людьми. Они хранили тайну. И они бы не открыли ее никогда. Или же, наоборот, не было никакой тайны… И они молчали только потому, что ничего конкретного не знали…
Краснов решил ехать на Большой проспект Петроградской стороны в тот же вечер. Нетерпение подталкивало его. Поспешно распрощавшись с Василисой, он вышел на набережную канала Грибоедова, сел в машину и поехал в сторону Невского. Вскоре он свернул направо, доехал до начала проспекта, затем выехал на Дворцовую, пересек Дворцовый мост, стрелку Васильевского острова, без пробок пролетел через Биржевой мост, увидел вдалеке купола Князь-Владимирского собора. Небо над городом к этому моменту окончательно затянуло облаками.