Семь сувениров

Краснов подошел к письменному столу, сел на стул, включил настольную лампу. Комнату залил нежно зеленый приглушенный свет. Николай снова бросил взгляд на стопки книг и альбомов. Глаз опять остановится на «Братьях Карамазовых». Ниже он разглядел «Бесов», «Преступление и наказание». Почему Волков сложил эти книги на столе? Намеревался перечитать… или использовать какие-то цитаты в своих произведениях?.. Возможно, после «Семи сувениров» он хотел начать какой-то другой роман… Все это осталось позади. Все это было скрыто от исследователей в далекой, зыбкой неизвестности… Волкова нашли в этой квартире, в гостиной около дивана, спустя два дня после того, как с ним случился сердечный приступ. Он лежал здесь мертвым… а никто об этом знать не знал… Два дня ему никто не звонил… Два дня никто не интересовался его судьбой…

Чем глубже пробирался Краснов в это дело, тем больше неразрешимых вопросов возникало перед ним. Тем сильнее он запутывался. Но одновременно с каждым часом ему становилось все интереснее. Он все сильнее ощущал, что находился на грани – между провалом и успехом. Так было заманчиво вытащить все эти тайны из темноты глубин. Так было азартно открыть миру истинный портрет писателя. Он уже не мог остановиться…

Недалеко от стола, в правом углу кабинета, Краснов разглядел телевизор, а под ним – старый японский видеомагнитофон. На полочках под телевизором было множество видеокассет. Краснов подошел, сел на корточки и стал перебирать кассеты одну за другой. Здесь были в основном фильмы 1980-х, клипы групп Ленинградского рок-клуба, бесконечные интервью с самыми знаменитыми личностями того же периода. Николай потянулся к телевизору и нажал на кнопку «вкл/выкл». Затем он заметил, что в сам видеомагнитофон была вставлена кассета. Он тут же включил старый аппарат. На экране вспыхнуло изображение какой-то комнаты. По стенам были развешаны старые игрушки – куклы, медведи. Все они были либо проткнуты ножами, либо повешены словно висельники. Потом появился какой-то человек с простреленной головой. Что он говорит, было не слышно. Потом он потянул за провод, и раздался звук. Полилась какая-то мертвая, черная музыка. На экране появился лес, все было покрыто снегом. По лесу носились какие-то безликие люди. Они били, таскали за руки и за ноги какого-то типа, которого за кадром называли «лжетуристом». Весь недолгий фильм обезумевшая толпа каких-то сумасшедших носилась по лесу без всякой цели, по сути, не понимая, куда именно бежит. Одна группа безумцев сливалась с другой. Одни становились другими. То и дело из группы выделялись отдельные фигуры, изображавшие индивидуальности, но тут же их поглощала толпа, превращая в месиво, в безликие объекты. Лжеиндивидуальность соединялась с толпой. И так – до бесконечности. Точнее – без определенного конца. На пустой коробочке от кассеты Краснов разглядел название фильмов – «Лесоруб» и «Санитары-оборотни». Это была кассета с короткометражками Юфита. На последнем коротком кадре Краснов разглядел мертвого, забрызганного кровью моряка, а потом огромный белый лайнер плыл по морю, покачиваясь на неспокойных волнах. Краснов подошел к телевизору и выключил его. В сердце при этом что-то сильно щелкнуло и сжалось. Перед глазами возникло лицо Вити Некрасова. Лес, снег, кровь.

Иллюзорный перевернутый мир, придуманный постмодернистскими мыслителями ХХ века, был очень заманчивым. Он создавал бесконечное множество вариантов самых фантасмагорических возможностей для несуществующих в действительности людей. Если люди принимали иллюзию всерьез, они становились ее частью, а значит, их больше не было не только в материальной реальности, но и в вечной, трансцендентной. Больше столетия люди жили в двух мирах и между двух миров. Мир телевидения, мир кино, не такой живой, как в театре, а за прозрачным экраном, плоский мир, стал для людей таким же буквальным, как и мир неплоский. Многие из людей перестали улавливать разницу. Человечки на экране были такими же реальными, как человечки из соседнего дома или с соседней улицы. Они страдали, болели, умирали, они испытывали холод, голод, но он был как бы понарошку. Постепенно это понарошку стало переползать в реальный мир. Люди перестали ощущать разницу, перестали отличать плоское от неплоского. Эти два мира, слившихся в один единый поток, превратили людей в объекты. Улица – это экран. Дом – это экран. Театр – это экран. Все – экран. Все – неживое. Все – не учитывается. Боли нет. Нет горя. Нет сочувствия. Нет жизни. Ничего нет. В несуществующем мире людей лепят как из пластилина другие несуществующие люди. Лепят лишь для того, чтобы подменить себя на этого вылепленного свежего человечка, чтобы инкарнироваться в нем и продолжить свой черный, пустой бессмысленный путь. Пластилиновым пустышкам нравится быть пустыми, нравится слушать других, нравится не иметь собственного мнения, нравится поклоняться новым пластилиновым кумирам. Это становится нормой. Это становится новым каноном.

Перед тем как выйти из комнаты, он еще раз осмотрелся и взял со стола письмо в конверте, которое по каким-то неведомым причинам так и примагничивало взгляд, положил его поверх тех листов, что выпали из «Москва – Петушки», вложил во внутренний карман своего пиджака и погасил лампу.

7

Дома после ужина Краснов решил обратиться к двум документам, найденным в квартире на Ждановской набережной. Он сел на диван и достал то письмо, что взял со стола в кабинете писателя. Кот лежал напротив в кресле. Притворялся спящим. Из включенного телевизора долетали крики протестующей толпы, Николай не всматривался, протестующая толпа последних лет заполонила улицы и площади городов всего мира. Сложно было сразу понять, о какой стране идет речь, да и по какому собственно поводу снова протестуют. Краснов пытался сосредоточиться, он посмотрел на письмо и сразу обратил внимание на то, что почерк на конверте не имел ничего общего с почерком Константина Волкова, который был автором самого письма, лежавшего внутри конверта. Обратного адреса не было. Видимо, кто-то неизвестный прислал Вениамину это письмо. Из телевизора полились звуки выстрелов. На толпу пошла стена полиции, с ног до головы закованная в латы, чем-то напоминающие рыцарское обмундирование. Николай нажал на кнопку пульта. Изображение погасло в тот самый момент, когда море толпы и стена новых рыцарей вот-вот должны были схлестнуться. Николай раскрыл письмо и начал читать.

«Довожу до вашего сведения, что ассистент кафедры русской литературы Веселов Анатолий Сергеевич, аспирант доцента той же кафедры, Леонидова Виктора Николаевича, на проводимых им семинарах осуществляет подрывную агитационную работу среди студентов. Он пропагандирует творчество таких чуждых нашему обществу и нашей идеологии поэтов, как Есенин, Мандельштам, Рубцов, Цветаева, Гумилев…обращается к зарубежным представителям упаднической культуры – Бодлеру, По, Рембо, Гюисмансу, Верлену… Все это (в неразумных мерах, в неадаптированной версии, так сказать) может пагубно повлиять на мировоззрение наших студентов, разложить их сознание, поколебать их веру в заветы тех, кто стоял у руля в период создания нашего государства. В творчестве многих перечисленных выше поэтов нередко можно встретить рассуждения о наркотиках, алкоголе, свободных форм любви. Так что, агитация Веселова имеет совершенно определенную, разрушительную цель.

Прошу принять срочные и совершенно определенные меры в отношении аспиранта и ассистента Веселова, а также сделать предупреждение его руководителю, среди аспирантов и учеников которого нередко встречаются молодые ученые со склонностями, близкими Веселову…» Письмо было датировано пятнадцатым декабря 1960 года.

Краснов положил письмо на колени, закрыл глаза и представил себе лицо Константина Волкова. Он никогда не встречался с ним вживую, но видел его на фотографиях и несколько раз говорил с ним по телефону. Голос Константина Семеновича соединился в воображении Николая с его портретом. Пожилой профессор казался ему человеком добрым, веселым, доброжелательным… интеллигентным. Более того, он сам читал его монографии о Цветаевой, Гумилеве, Ахматовой…, изданных в 2000-х годах. Николай был не в силах представить, что этот человек мог достать лист бумаги, запереть дверь своего кабинета и в тишине спящего дома писать подобную анонимку… не мог называть Цветаеву и Бодлера поэтами, способными навредить советскому обществу… Но факт оставался фактом. Это был его почерк. Это он написал бумагу то ли в обком партии, то ли в институтскую парторганизацию. Скорее всего, участь этого аспиранта Веселова была совсем невеселой. Да и его руководителю наверняка досталось. Краснову захотелось узнать поподробнее об этих людях. Он достал блокнот, записал имена и фамилии.

Затем он развернул ту стопку бумаг, которая выпала из «Москва – Петушки». Он прочитал в квартире писателя только первый лист, а там было еще страниц семь-восемь. Почти все эти листы, датированные 1936 и 1937 годами, были испещрены каллиграфическим почерком Семена Волкова. Обращался он в основном к некоему Михаилу Ивановичу Пугачеву, который, совершенно очевидно, не разделял рвения комиссара по культуре. Его два ответных письма тоже были вложены в эту стопку. Из писем Краснов понял, что Михаил Иванович занимал высокую должность в Комитете по делам искусств и был непосредственным начальником Волкова-старшего. Видимо, Пугачев был из интеллигенции – до революции студент или даже преподаватель одного из университетов или институтов Санкт-Петербурга – историк или искусствовед. В каждом ответном письме он настоятельно просил Волкова не принимать скоропалительных решений и не заниматься самодеятельностью. Многие церкви, которые он сносил, руководствуясь субъективным заключением, представляли собой редчайшие памятники русского зодчества и должны были сохраниться ради истории, ради будущего, ради развития в советском человеке чувства прекрасного.

Волков возражал, утверждая, что достойные внимания памятники архитектуры он оставляет для потомков, а сносит лишь то, что можно назвать типизированными постройками. Кроме того, снова и снова доказывал благотворное влияние эстетики безобразного на нового человека, человека советской эпохи.

Последнее из писем было адресовано Волковым уже в Москву, в Кремль. Это была жалоба на Пугачева – на его стремление сохранить любой ценой памятники православной и другой культовой архитектуры. Волков обвинял Пугачева в скрытом сочувствии религии, в желании сохранять старые, дореволюционные ценности. Пугачев, мол, специально пробрался на самый верх, чтобы осуществлять подрывную деятельность и помогать врагам Советской России. Даже намекнул на переписку Пугачева с каким-то искусствоведом из Нью-Йорка… На самой последней странице, уже почерком Вениамина Волкова, была сделана небольшая приписка. Михаил Иванович Пугачев был арестован в ноябре 1937 года, расстрелян в феврале 1938 года. Жена и двое детей Пугачева были репрессированы, вернулись в Ленинград в конце 1957 года.

Николай положил все бумаги и письма в рюкзак. Затем он включил видео и стал пересматривать отснятый материал с Василисой и несколькими писателями из Союза литераторов Санкт-Петербурга, а также, фрагментами, старое видео с Волковым 1980–90-х гг. Вот он в каком-то Доме творчества писателей, где-то в Крыму или в Сочи, дает интервью. Он еще на видео достаточно молодой, худощавый, в одной руке сигарета, в другой – стакан с вином. Он говорил тихо, медленно, время от времени удивленно приподнимая правую бровь. На заднем фоне то и дело пробегала совсем еще юная Василиса. Он оглядывался, говорил ей что-то неразборчивое. В интервью обсуждалась экранизацию романа «Прыжок в пустоту». Репортер все допытывался и допытывался, кого же Волков обвиняет? Волков, как всегда, отвечал: «Читайте роман. Там все написано». Затем, это уже были кадры последних лет СССР, он в буфете Союза писателей произносил речь на юбилее журналиста и писателя Рыкова. Рыкова сбила машина в 1992 году. Говорили, что не просто так сбила, а после ряда статей, критикующих политические и экономические перемены в государстве. А вот, на одном из последних кадров, Волкова снимали для какого-то документального фильма – он шел вдоль набережной Фонтанки, уходил куда-то вдаль, долго-долго, пока не исчезал совсем.

Краснов не мог понять, почему, в связи с чем это возникало, но весь вечер в его памяти всплывали – то короткими вспышками, то большими яркими кусками – кадры из его собственной школьной жизни. И не просто какие-то отрывочные, сумбурные, а все на одну и ту же тему. А именно о Ленине… Сначала припоминалась учительница младших классов, которая рассказывала о том, каким нужно быть октябренку, чтобы стать пионером. Что нужно-де прилежно учиться, быть опрятным, помогать старикам, собирать макулатуру, а еще вести пионерский дневник, в котором большая часть разделов была посвящена Ленину, его детству, памятникам, связанным с его личностью. Он вспоминал о значке октябренка, на котором маленький Ленин всегда ассоциировался у Николая с амурчиком, каких рисовали на картинах эпохи барокко или рококо. Только крылышек не хватало. Он также вспомнил скандал, разразившийся после того, как на одной из страниц того самого Пионерского дневника он написал в рубрике «Законы юных пионеров»: «Пионер предан Родине, партии и моммунизму…», а в разделе «Какие памятные места, связанные с Лениным, тебе известны?» оставил следующую запись: «Дворец Владимира Ильича Ленина» (имелся в виду Мраморный дворец, который в те годы носил имя В. И. Ленина). Тут же в школу был вызван отец, была проведена разъяснительная работа, и – Николай это всегда чувствовал – до самого окончания школы к нему не прекращали присматриваться и прислушиваться пристальнее, чем ко всем остальным. Его старались провоцировать. Припоминали, что он сын известных родителей. Критиковали фильмы, в которых играла мать, и передачи, которые вел отец. И все это, как ни странно (Николай в этом не сомневался ни минуты), было связано с той ошибкой в Пионерском дневнике, было последствием той элементарной детской невнимательности. Да. Все школьные годы Николаю приходилось быть начеку.

Затем всплывал уже совсем другой образ Ленина. Это был Ленин периода после 1988 года. Все те же школьные учителя, а за ними и преподаватели в университете, словно забыли, что вождь революции еще совсем недавно был единственным светочем, единственным верховным божеством на коммунистическом Олимпе, его портрет – словно икона – парил над каждой доской, в каждом кабинете. Теперь же он, и всего соратники, превращались в убийц, чудовищ, кровопийц. Они, как вдруг оказалось, создали страшный мир на крови тех, кто еще совсем недавно все теми же учителями объявлялся «истязателями трудового народа» или «гиенами империализма». Николай помнил, как был сбит с толку, как не мог разобраться, кто был кем на самом деле? Родители об этом не говорили дома. Они в ту пору были заняты больше выяснением личных отношений. Помогали разбираться в этой удивительной метаморфозе Ленина программа «Взгляд» и некоторые другие телепередачи… Но все же… Настолько глубоко тогда многие зашли в тупик, что на пару лет был даже отменен итоговый и вступительный экзамены по истории.