Семь жизней (сборник)

Любая осмысленная речь в тот час прекратилась – мы только вскрикивали и смеялись – до такой, признаюсь, степени, что вокруг нас образовался полукруг метров в пятьдесят: никто из отдыхавших на пляже не желал такого соседства.

Когда наша лодка показалась на горизонте, оживление веснушчатых Иванов приобрело вид гомерический: тут же выяснилось, что как минимум один из них может ходить на руках, хоть и недолго, а другой нырять дельфином и пускать струю из-под воды.

Сколько там, в лодке, оказалось девок, я не вспомню. Девичьи лица я бы не угадал, даже если б мне их предъявили всего через час.

Я ещё выпил, не помню на сколько градусов, но на куда большее количество, чем требовалось, и, закурив, осознал, что в такой компании не имею права праздновать прилёт космонавта на поводке – чересчур.

«Это чересчур, это чересчур», – крутилась в моей голове фраза, отчего-то казавшаяся круглой.

Пацан заслужил нормального отца.

Пацан теперь имеет на меня право.

– А ты, тварь, не имеешь, – сказал я вслух и кого-то ссадил с коленей.

…томительно долго искал мочалку и зонтик. Лодка оказалась словно трёхпалубной, убегая от одного Ивана со стаканом, я тут же попадал на другого со стаканом, а затем на третьего, и девки при них, на них и под ними были одинаковые: губы, губы, губы, иногда серьга, иногда бюстгальтер, который один из Иванов, проходя туда и обратно за снедью или за водкой, походя, ловким и вовсе не пьяным движеньем, развязывал или расстёгивал.

Иные девчонки принимались бюстгальтеры завязывать, ловко закидывая руки назад, а одна, самая богатая на размер, так и осталась стоять, будто не заметив.

Не всё Иванам гордиться броневиком, есть и другие достоинства на земле, – в тяжёлом томлении подумал я тогда.

Вечерело, и эта белая грудь расцвела в полутьме: хоть гляди на неё с другого берега и вой.

Я тряхнул головой и пошёл прочь, не оглядываясь, мочалка была при мне, зонт здесь же, сигареты… да, и сигареты тут. Чего ж надо ещё, да ничего не надо уже.

Мне кричали с лодки, чей-то мужской голос, я отмахнулся: идите нахер, веснушчатые мои, нахер идите.

Если б я долго и уверенно двигался в нужную сторону по берегу – то добрался бы до моста и перешёл по нему назад в город. Но я так устал, что спустя минуту, или час, или два, прилёг где-то в кустах.

Меж гибких ветвей показалась первая звёздочка.

Я затянулся и выдохнул в её сторону длинный дымок: лови.

* * *

Кажется, на меня смотрела та же самая звёздочка.

Она была первой вчера, и она оказалось последней сегодня, самой любопытствующей ко мне.

Было очень холодно.

Некоторое время я смотрел на звёздочку сквозь утреннюю дымку.

Осознание того, что всё ужасно и непоправимо, уже зародилось во мне и жило отдельной, мстительной жизнью, как болезнь.

Я не хотел верить ни во что, кроме блёклой звёздочки на небе.

Но тело невозможно было обмануть, тело подтверждало все мои чудовищные предчувствия.

Я был совершенно гол, да.

Меня раздели во сне.

Я никогда не допивался до такой степени.

Подобное случилось впервые.

Я сел и огляделся.

Ни мочалки, ни зонтика. Ни погремушки.

А то я бы погремел в кустах – запоздалой звёздочке вослед.

Они сняли с меня штиблеты.

Они сняли с меня костюм, бабочку, рубашку.

Трусов на мне и так не было.

Я зарычал: не от злобы, а от неприязни к себе. От невозможного, самого большого в жизни стыда, раздиравшего меня.

Лучше бы тогда, – когда я опился лимонада в седьмом классе на переменке, а упрямый учитель по географии всё не разрешал мне выйти с урока, и, вопреки его отказу, я едва успел выбежать из кабинета, – лучше бы тогда я надул на бегу перед всем классом в штаны, чтоб отличница с первого ряда, в которую я был влюблён, увидела это.

Подумаешь!

Лучше б судья не смилостивился надо мной, а влепил мне «трёшку» – и вместо того, чтоб сидеть сейчас на берегу нагим и безобразным, я сидел бы на шконке, честный и порядочный заключённый.

Делов-то!

Лучше б в тот вечер, когда меня пытались избить в подъезде четыре накуренных малолетки, я не разбил их в прах и пух, так как за моим плечом, а если точнее – за дверью нашей квартирки, стояла напуганная беременная жена, – но, напротив, они бы меня разбили на кривые мелкие куски и отлили бы на меня поочерёдно в знак победного восторга: я бы вытерпел, пережил, а жена пожалела бы, отмыла бы.

Любая беда, приключившаяся со мной в прошлом, казалась мне теперь стократно лучше и добрее этого невозможного позора.

«Рыбак!» – вдруг осенило меня.

Это слово возникло как радуга.

Ведь кто-то должен по утрам на прекрасной русской реке ловить рыбу.

Хотя бы один рыбак!

Вчера ж я весь день говорил, шутил и ликовал по поводу пескарей и космонавтов: на космонавта надеяться не стоило, но рыбак вполне мог оказаться реальным.

Я вскочил, что-то коснулось моей груди – словно крупное насекомое летело и вдруг ударилось о телесную преграду.

В испуге хлопнул себя где-то под шеей, чтоб сразу убить гадкое ядовитое существо, но вместо этого обнаружил единственное из оставшегося на мне: соску.

Вчера мне подарили соску.

Первым желанием было сорвать и выбросить её, и я даже попытался сделать это, но верёвочка оказалась крепкой, только шею ободрал.

Я побежал себе вдоль берега с этой соской на груди.

…доброе утро, отец. Куда ты так спешишь?..

Увы, рыбаков не было видно, но потерянную надежду тут же сменила новая: а может быть, кто-то оставил на пляже штаны?

И все проблемы тогда сразу разрешатся! Я просто пойду домой, и всё!

Хотя нет, штаны – это слишком щедро. Хотя бы женское бельё. Мне вовсе не показалось бы зазорным нарядиться в женское бельё: мало ли откуда я иду и кто мои друзья.

Но не голым же, не голым идти!

Или, или, лама савафхани.

Меня бил озноб.

Сегодня было прохладнее, чем вчера.

Здесь нельзя остаться и жить, понимал я.

Я не могу дожидаться в кустах первых отдыхающих.

А если случится дождь, и никто не придёт? Целый день проведу здесь? Два? Три?

Пока сюда не приедут люди с огромной сеткой, чтобы поймать меня и отвезти в лечебницу.

Кустарник, в котором я спал, не годился для того, чтоб связать из него хоть какое-то подобие одежды, а деревьев на пляже не росло.

Наконец, совершая знобкую прогулку, я нашёл литровую банку.

Даже поднял её: хоть что-то, вдруг пригодится.

В банку возможно было поместить только малую – а на утреннем ветру особенно малую – часть себя, – но что дальше?

Так и двигаться по городу – с банкой, которую держу двумя руками, словно поймал золотую рыбку и не хочу, чтоб она задохнулась?