Семь жизней (сборник)

«Что это у тебя, парень?» – спросит встретившийся на пути участковый.

«Баночка».

«А на груди?»

«На груди? А, да. Сосочка».

«Баночка и сосочка? Отличный набор. Ты хорошо подготовился в дальний путь, парень. Подвезти?»

«Спасибо, майор. Я сам».

«Ну, давай, сынок. Береги рыбку».

Я бросил банку куда-то в кусты и почувствовал, что плачу.

Но, обежав, путаясь в ногах и рыча от бешенства, песчаную косу, я в один миг понял, что мой ангел всё-таки не покинул меня.

Ангел всего лишь испытывал крепость моего духа.

Может быть, он высоко оценил мой вчерашний поступок: когда я столкнул девку с коленей. А она ведь, ангел мой, была такая мягкая и непоседливая.

Или, возможно, он запомнил, как решительно я оставил это судно порока и пьянства – и пошёл своей дорогой, а на зов с борта даже не обернулся.

Или допускаю, что ангела, отправляющегося в далёкий путь, попросил за меня один новорождённый космонавт: слушай, – сказал он, – там завтра мой отец будет гулять голый по пляжу и плакать, – подбери его?

…короче, неподалёку от берега в лодке скучал рыбак.

Удило его красиво изгибалось на фоне утреннего тумана.

Я кинулся к нему по воде, крича и размахивая руками.

– Брат! – кричал я, что твой Робинзон. – Брат! Плыви ко мне! Вот так удача! Брат!

Рыбок оглянулся, а дальше всё случилось быстрее, чем мне хотелось бы.

Он рванул шнур мотора, лодка взревела, и минуту спустя была уже настолько далеко, что мой призывный вопль терялся на ветру и едва ли достигал слуха рыбака.

– Чтоб тебя перевернуло, сволочь! – орал я, и сжимал соску в руке. – Чтоб твою посуду коряга разломила надвое!

Только теперь я понял, как ошибался.

Ангелов не бывает.

А ведь можно было бы нырнуть, зацепиться чем-нибудь за крючок – рыбак потянул бы удило и вытащил меня сам.

В лодке мы бы разобрались, кто кого съест.

…на песчаном, отсыревшем за ночь, грязном и неприютном берегу, по дороге к мосту, я обнаружил автомобильную покрышку, чуть обгоревшую, но ещё способную сослужить последнюю службу человеку.

Другого способа одеться у меня не было: я нёс её, придерживая наподобие платья.

Она почти скрывала всё то, что должна была скрыть.

Надо было попасть в город как можно раньше – до первых трамваев, или хотя бы с первым – может, меня подсадят на него.

«Хотя вряд ли…» – думал я, время от времени оглядываясь с ненавистью на рыбака.

Сейчас было, допустим, половина пятого, у меня оставалось полчаса или час, чтобы успеть до утренней сутолоки и суматохи, в которой я оказался бы заметен чуть больше, чем того хотел.

Руки уставали, мост был ещё далеко.

Скоро я очень утомился.

Время от времени я снова начинал плакать, но слёзы вытереть было невозможно, поэтому я прекратил этим заниматься и просто сквернословил: громко, тупо, однообразно.

Я оскорблял песок, мост, рыбака, его удочку, его лодку, реку, рыб, птиц, снова мост, свою покрышку, вчерашних девок, трёх Иванов, неизвестных грабителей. Себя, наконец. Себя особенно честно и страстно.

Когда я взобрался на мост, машин уже было много.

Голосовать я не мог – одной рукой покрышку не удержишь.

Попробовал выйти на дорогу, но никому это не понравилось: сигналили так страшно, что я вернулся на тротуар.

Иногда в мою сторону кричали из окон машин унизительные и неприятные слова.

Я плевался и что-то выкрикивал в ответ.

Всё это скоро надоело мне.

На машине мост проезжаешь на минуту-другую-третью. Но мой утренний переход через мост занял полчаса или даже больше.

Ноги саднило.

Иногда я прислонялся спиной к ограде моста и отдыхал.

Если из машин кто-то показывал мне знаками, что я больной, у меня появлялась секундная возможность тоже что-нибудь ответить им посредством жестикуляции, только очень быстро – надо было успеть перехватить свою сползающую покрышку.

Когда я наконец перешёл почти бесконечный мост и увидел трамвайную остановку, там уже стояли люди. Их было много.

Никогда я не догадывался, что состояние бесстыдства и отупения достигается человеком так скоро.

В сущности, это одно и то же состояние, осознал я.

Подходя к остановке, я уже решил наверняка, что отныне мне совсем не стыдно будет рыться в мусорных баках, нищенствовать, кривляться, лаять по-собачьи, юродствовать.

Люди смотрели на меня.

Я спокойно встал с краю остановки: мне было всё равно.

Никто не говорил ни слова и не смеялся.

«Главное, – думал я, – чтоб на входе в трамвай покрышка не застряла. Иначе…»

До моего дома оставалось, по самым здравым прикидкам, часа полтора хода.

Весь город уже будет на ногах.

Только трамвай, только трамвай.

Трамвай никак не появлялся. По утрам они ходят нечасто.

– С пляжа? – спросил меня кто-то.

– С пляжа, – ответил я.

Мимо проехал милицейский «уазик», но скоро затормозил и на большой скорости сдал назад, остановившись ровно напротив меня.

Из задней двери выпал молодой милиционер.

– Руки вверх! – скомандовал он и направил мне в грудь автомат.

– Я не могу, – сказал я печально.

– Руки вверх! – повторил он злобно и щёлкнул предохранителем, а следом передёрнул затвор.

Выждав мгновение, я расслабил пальцы. Покрышка упала.

Он сам этого желал.

* * *

Меня не били – а за что?

Я был трезв и всё объяснил.

Ночная смена лениво сдавала оружие, и даже смеяться надо мной им было лень.

Утренняя смена вышла на работу в обычном для милиции утреннем раздражении: этим тоже было совсем не смешно, да и возиться со мной не хотелось.

– Родственники есть у тебя? – спросил дежурный отдела.

– Есть, – твёрдо сказал я.