Семь жизней (сборник)

Женой Петров не обзавёлся, хотя ему было уже 35.

Детей не имелось даже на стороне.

Не то чтоб он не интересовался женщинами – просто так сложилось.

У него сейчас имелась подруга, даже, пожалуй, две – только со второй он давно не имел плотской связи, а с первой – иногда случалось. Раз, быть может, в месяц. Они работали вместе, и он заходил к ней, как подруга это называла, пообедать.

Ей было 39, она скрывала свой возраст, но Петров подсмотрел случайно в бухгалтерии её год рождения. На него это никак не подействовало: ну, немножко постарше, подумаешь.

Телесное трение с какого-то момента перестало привлекать Петрова, он предавался этому занятию нехотя – словно так было положено.

Петров наверняка знал, что его подруге, верней, его подругам всё это, в сущности, тоже не очень нужно – но если с женщинами не совершать некоторых нелепых действий, они начинают волноваться: то ли о собственной непривлекательности, то ли о несостоятельности своего близкого товарища.

Петров был вполне себе неплох внешне, после тридцати не раздобрел, с алкоголем имел отношения здоровые и устойчивые – выпивал, когда хотелось, когда не хотелось – не выпивал.

Курить – не курил, хотя подумывал: чтоб перебить запах в прихожей.

Купил даже как-то пачку сигарет… но не пошло.

Жизнь его текла и текла, к рефлексии Петров склонен не был и, если задумывался иногда о себе, считал, что всё впереди.

Последнее отвлечённое чувство, завладевшее им, случилось давно, лет тридцать назад.

После школы поехали кататься с одноклассником, таким же на тот момент первоклашкой, как сам Петров, на трамвае – так, чтоб доехать до заводской зоны, казавшейся удивительно далёкой и таинственной. По дороге поругались из-за какой-то ерунды, одноклассник выскочил и напоследок, уже на улице, изобразил специально для Петрова несколько хамских фигур.

К последней остановке трамвай подходил пустой.

– Батю приехал встречать? – добродушно спросила кондуктор, крупная, проворная, щекастая женщина.

Петров кивнул.

Бати у него не было. Только мать.

Завод стоял будто неживой, только дымил несколькими трубами – но никаких признаков присутствия там людей не наблюдалось.

Огромные заводские ворота были закрыты.

В проходную Петров даже не сунулся.

Он прошёл вдоль забора, в надежде на лаз – но лаза не нашлось.

Прошёлся назад – была осень, подцепил на брюки несколько репьёв – долго их отдирал: заводские репейники оказались особенно приставучими и пыльными.

Через полчаса заскучал и всерьёз подумал, что зря сюда приехал: ничего интересного.

Тем более что привёзший его трамвай стоял на месте и никуда не собирался, а новых трамваев не прибывало.

Петрову захотелось есть.

Он вернулся к остановке и начал ждать, когда трамвай оживёт.

Кондуктор дремала на своём месте.

«Интересно, – подумал Петров, – мне придётся покупать новый билетик? Я же на нём ехал, в этом же вагоне!»

У него оставалась последняя монетка.

Всю дорогу до завода он катал её в тёплой ладони.

Петров начал искать монетку, и в первый же миг понял, что её нет – в кармане куртки была дырка, которую он сам же и расковырял.

Можно было бы поискать за подкладкой – но подкладка тоже отошла: Петров с силой засунул руку в карман – и увидел свои пальцы, вылезшие из-под куртки.

Куртка была ему мала: они с матерью жили небогато.

Петров начал поспешно осматриваться: может, денежка выпала только что – хотя надежды не было никакой.

Наверняка где-то там в траве затерялась навек. Или в самом трамвае валяется, кому-то на радость.

Огромное, тяжёлое человеческое движение Петров даже не услышал, а почувствовал – за полминуты до того, как открылись ворота.

Он оглянулся и ждал, чуть напуганно – и сам не осознавая, что именно ждёт.

Железные, крашенные синим, в длинных царапинах и вмятинах крылья ворот взмахнули – и оттуда разом хлынула человеческая масса.

Десятки и сотни одинаковых мужчин шли, шли, шли.

Откуда-то, один за другим, выехало не менее десяти автобусов – часть мужиков сразу полезла туда, другие, примостившись у забора, или на поваленной набок железной конструкции, или стоя прямо посреди дороги – поспешно разливали и тут же, наскоро чокнувшись, пили: на бутылку уходило меньше минуты.

Грохоча доспехами, откуда-то подкатили сразу три трамвая.

Не замечая Петрова, хмурые мужики лезли в трамвайные двери – с таким суровым видом, словно шли на штурм: никто не смеялся и не шутил.

Петров будто бы оказался среди другого вида существ. Позже, дома, пытаясь вспомнить их речи, он не мог воспроизвести не единого услышанного им слова: работяги не говорили; или говорили как-то иначе. Возможно, даже не ртом, а животом, или теменем.

Через пять минут всё пропало: автобусы уехали, трамваи укатились, створки крашенных синим ворот сомкнулись.

Петров остался один.

По асфальту катилась пустая бутылка.

Возле железной конструкции валялись какие-то столовские объедки; кого-то успело вырвать.

На обед слетались, покрикивая, вороны.

Поначалу Петров пробовал двигаться вдоль трамвайных путей – чтоб трамвай не пропустить, – но там было очень неудобно идти: гравий, шпалы, грязь, жухлая трава.

Спустился на трассу.

Он понадеялся, что успеет добежать, когда услышит трамвай – но не успел раз, не успел два, а потом решил, что город уже близко.

Петров брёл несколько часов, оболтал все ноги, возненавидел портфель, тяжелевший с каждым часом; только однажды его нагнала чёрная «Волга» – наверное, заводское начальство следовало домой. В салоне громко играла блатная музыка: начальство выпило и закусило.

Больше машин не появилось.

Петрову было страшно, но не так, чтоб очень.

Когда огни крайних городских «хрущёвок» стали ему видны – он почувствовал себя словно мореплаватель: уставшим, но счастливым.

Думал: вот завтра расскажу в школе – как шёл: все удивятся.

(Рассказать, естественно, ничего не смог, хотя пытался; а что рассказывать? Как шёл? Как долго шёл и шёл? Как шёл и шёл очень долго?)

Домой Петров вернулся к десяти вечера, в начале одиннадцатого.

Мать отчего-то не ругалась: только смотрела на него, трогала голову, уши, щёки.