Семен Дежнев — первопроходец

— Он что, выкрест?

— Крещёный. Отличный седельник. Я ему сёдла заказываю на продажу. Казаки, собираясь в поход, охотно их покупают. А выкресты в Якутске появляются, уже десятка два наберётся. Неплохие ремесленные люди — кто по кузнечной части, кто шубы шьёт, кто горшки обжигает.

— Я бы хотел псаломщицу Степаниду повидать. Она ведь крёстной матерью у Настасьюшки была, присутствовала и на нашем венчании.

— Степаниду найдёшь сейчас в Ильинском храме.

— Отец Маврикий ещё служит?

— Сдал старый, шибко сдал. Лет-то ему уже много. А всё такой же весёлый, смешливый, неунывающий.

— Он ведь венчал нас с Настасьюшкой.

— Как же, помню... Именитые люди были тогда на вашем венчании: Василий Поярков, атаман Галкин, Михайло Стадухин. Как судьба разбросала их всех.

— Пойду повидаю отца Маврикия.

— Найдёшь его в том же храме Ильи Пророка.

Дежнёв собрался уходить, распрощавшись с Козоноговым, но Исайка удержал его:

— Небось, Семейка, с большим богатством с дальних рек вернулся. И в больших чинах?

— Никаких чинов у меня нет. Как был рядовой казак, так и остался рядовым.

— Богатства-то поднакопил? Кровно обижусь, если ты не у меня новую одежонку покупать станешь. Можешь расплачиваться со мной рыбьим зубом.

— Ты уже говорил об этом.

Дежнёв зашагал к окраине посада, где возвышалась небольшая одноглавая церковка Ильи Пророка. Зашёл в храм, погруженный в полумрак, слабо освещённый мерцанием восковых свечей. Встал в уголке, не привлекая внимания других богомольцев. Семён Иванович задумался — сколько же долгих лет прошло с тех пор, как он в последний раз переступает порог храма Божьего? Двадцать лет, ровно столько продолжались его странствования по дальним рекам. Нигде в зимовьях, где приходилось ему нести службу, ни храмов, ни часовен ещё не было. В Нижнеколымске собирались рубить церквушку или часовенку. Ещё только собирались. Потом мысли переключились на Анастасию. Он ещё надеялся убедиться в ошибочности слов Исайки, услышать от отца Маврикия и Степаниды добрую весть — жива и здорова Настасьюшка, живёт у родных в якутском селении на Лене.

Семён Иванович отстоял всю службу. Молящиеся, среди которых были и якуты, подходили к отцу Маврикию под благословение. Последним подошёл Дежнёв. Священник, заметно постаревший и сгорбившийся, перекрестил его и протянул руку для целования.

— Помните меня, отец Маврикий? — спросил Семён Иванович с надеждой в голосе.

— Откуда мне всех вас помнить?

— Вспомните, батюшка, Семейка Дежнёв я. Вы ещё невесту мою окрестили, Настасьей нарекли. А потом нас обвенчали. А крёстной матерью была Степанида, швея, псаломщикова жёнка.

— Да, да, припоминаю. Помяни за упокой души рабу Божию Анастасию. Царство ей небесное.

Последние слова отец Маврикий не произнёс, а пропел густым басовитым голосом на манер молитвенного напева.

Дежнёв отошёл от священника потрясённый. Вряд ли священник заблуждался.

Степанида торговала свечами и прислуживала в церкви. Семёна Ивановича она узнала сразу, всплакнула.

— Постарел, Сёмушка. Седенький весь. А Настенька, страдалица, не дождалась тебя. Частенько приходила ко мне, крёстной матери, горестями своими делилась. Беспокоилась за тебя — жив ли мой Семейка, не утонул ли, не замёрз ли в сугробе. Помолись за неё. Хорошая была женщина и сынка вырастила хорошего.

— Ты-то как живёшь, Степанидушка? — спросил Дежнёв, чтобы уйти от тяжёлого разговора.

— Видишь, старею, — отвечала Степанида. — Мужа три года назад похоронила. Сынка нам Бог не дал. Одни дочери, трое. Спрос на русских невест, сам знаешь, у нас велик. Все замуж повыходили ещё в молодые годы. У старшей муж пятидесятник, немолод уже, мужик положительный. Двое других за торговыми людьми.

Дежнёв не удержался, чтобы не перебить Степаниду и не спросить:

— Не знаешь, отчего Настасьюшка померла?

— Знаю, конечно. Чахотка её съела. Всё кровью харкала, сохла, да и ушла из жизни тихо, незаметно. Думаю, ещё тоска по тебе ускорила её конец.

— Говорят, на посаде брат её, седельник, поселился.

— Это ты о Вавиле?

— Хотел бы с ним свидеться, порасспросить о родных. Я ведь дружил с ними.

— Тут рядом живёт Вавила, через три дома. Совсем русский образ жизни принял. Избу срубил на русский манер. Он наш прихожанин.

— А много таких крещёных саха в вашем приходе?

— Пока немного. Ежели считать только взрослых мужиков, то восемь человек. Вавила — седельник искусный, Гриша Кузнец и коновал, Павлушка гончар, есть и по торговой части...

— Дочери не помогают?

— Больше на себя надеюсь. Бывает, конечно, особенно вторая, Гликерия, та, что за приказчиком богатого купца, приходят с гостинцами. Глика недавно отрез хорошего полотна на платье подарила.

— Пойду-ка я, отыщу Вавилу.

— А зачем тебе искать? Провожу к его дому. Трудно разве?

Дом якута Вавилы оказался совсем недалеко от церкви. Построен он был в русской манере добротно, выделяясь среди соседних невзрачных жилищ. Стоял дом на высокой подклети и был с крыльцом-гульбищем. Окна, затянутые пузырём, заменявшими стекло, обрамляли резные наличники. Поэтому Вавилов дом совсем не походил на традиционные жилища якутов, балаганы. К избе примыкали хлевы, амбары.

Дежнёв поднялся по ступеням лестницы и постучал в дверь дома. Открыл ему сам Вавила.

— Помнишь меня? — приветствовал его Дежнёв.

— Нет, что-то не припомню.

— Постарайся припомнить. Семейка я, твоей сестрицы муженёк.

— Ох, сестрицын муж! Заходи, заходи в дом. Аба уже не верила в твоё возвращение. Так вот в тоске и зачахла.

— Давай, Вавила, на язык саха перейдём, твой родной. Я ведь в своё время свободно по-вашему мог балакать.

— Коли тебе угодно...

Но Дежнёв, не общаясь с якутами много лет, стал спотыкаться, забывать нужные слова, чувствовал скованность и неуверенность.

— Отвык, видать, от вашей речи. Не получается, — с горечью сказал он уже по-русски.

— Давай, свояк. Я ведь давно живу среди русских, православную веру принял. Жену и всех детей окрестил. Жена у меня теперь Анна, сыновья Пётр, Герасим...

Говорил Вавила по-русски бегло, почти без запинок. Только выдавал его нерусское происхождение заметный акцент, да иногда он путал согласования, ошибался в окончаниях слов. Всё же разговор пошёл легче. Вавила поведал Дежнёву историю, касающуюся Абакаяды-Анастасии.