Семен Дежнев — первопроходец

Наконец-то якутские власти остановили свой выбор на Курбате Иванове, прибывшем на Лену из Енисейска ещё с первым воеводой, Петром Головиным. Был он человек опытный и чин имел немалый — сотник. К тому же грамотный, участник многих походов. Его-то власти и решили направить в дальний край.

Курбат Иванов добрался до Анадырского зимовья весной 1659 года. Возрадовался Семён Иванович — дождался замены. Жадно расспрашивал он Курбата про якутские новости, про знакомых по прежним походам. Сотник, наделённый официальными полномочиями анадырского администратора, записанными в воеводской наказной памяти, сразу принял тон строго деловой, суховатый. Давал понять дистанцию в служебных рангах. Сотник это тебе не рядовой казак.

— Дозволь, Курбат, познакомлю тебя с нашей житухой на Анадыри, как сложились наши отношения с анаулами... — начал было Дежнёв.

— Потом, потом, — перебил его Курбат. — Поосмотрюсь, сам порасспрошу обо всём. А давай-ка наперво передачей дел займёмся. И предупреждаю, принимать дела стану строго, дотошно.

— Пошто так? Я в чём-то провинился?

— Не знаю, провинился ли ты в чём-нибудь. А приём-то дел у нас необычный получается.

— Это почему же необычный?

— Ведь ты рядовой казак. Не сотник, не пятидесятник, не десятник даже. Выборный приказчик, ставший таковым по воле случая. Воевода никогда тебя в этой должности не назначал.

Дежнёв понимал двусмысленность своего положения. Она, эта двусмысленность, давала повод Стадухину, а потом и Селиверстову, оспаривать власти «самозванного» приказчика. Сам же Семён Иванович, с присущей ему скромностью, мирился со своим положением, не настаивал на подтверждении своих прав специальной бумагой с витиеватой росписью воеводы, называемой наказной памятью. А сами власти не очень-то и беспокоились о престиже рядового казака, отделённого от воеводского центра тысячами вёрст. Шлёт исправно соболиную и костяную казну и ладно. Что же ещё?

Принимал Курбат Иванов имущество, строения зимовья, содержимое амбаров, аманатов, дотошно, придирчиво, тщательно выискивал изъяны и упущения. Но заметных изъянов и упущений вроде бы и не оказалось. Потом составил и подписал документ о сдаче-приёме зимовья и заставил подписаться и Дежнёва. За него поставил свою подпись грамотей.

После утомительно длинной церемонии приёма-передачи Курбат как-то смягчился, потеплел. Сказал участливо:

— Обиделся небось? Какой, мол, старый придирчивый сухарь на мою голову свалился.

— Да нет же, вовсе не обиделся. Ты по правилам поступал.

— Я ведь для пользы твоей старался, Семейка. Чтоб можно было написать воеводе, что Семён Дежнёв справлялся, мол, с обязанностями анадырского приказчика хорошо, ни в каких злонамеренных делах не замечен, казённое имущество сохранил сполна. Надо такое написать. Ведь на тебя наговоры были.

— Кому же я не угодил?

— Юшку Селиверстову. Да воевода Лодыженский не шибко-то этим наговорам поверил. Уж были они зело нелепы, надуманы. И всё же дал мне наставление воевода — не спеши принимать дела у Дежнёва, разберись во всём, не водится ли за ним, Семейкой то бишь, чего дурного.

— Разобрался-таки?

— Как видишь, Семён Иванович, подписал бумагу с лёгким сердцем.

— Коли так, низко кланяюсь тебе, Курбат. Ты, оказывается, хороший человек.

Теперь бывший приказчик и другие анадырские старослужащие получили право вернуться в Якутск. Их служба на Анадыри считалась завершённой. Докладывая о приёме зимовья, Курбатов писал: «А он, Семейка, отпущен в Якутский острог, да с ним служилый человек Ортюшка Солдат да промышленные...» Далее перечислялись пять имён промышленных людей.

Из донесения, направленного Курбатом Ивановым в Якутск, видно, что старые соратники Дежнёва на Анадыри к тому времени составляли среди русских незначительное меньшинство. В основном это были новые люди, прибывшие в Анадырский край после ухода Селиверстова, а также спутники самого Курбата Иванова.

Семён Иванович и несколько прежних его товарищей не сразу воспользовались правом возвращения на Лену. Дежнёв, теперь уже рядовой казак не только по чину, но и по служебному положению, ещё пробыл на Анадыри некоторое время. Он ходил по промыслам на Анадырскую коргу вместе со старшими соратниками Артемием Солдатко и Фомой Семёновым Пермяком.

Знакомясь с обстановкой на Анадыри, входя в курс дела и вырабатывая свой стиль работы, Курбат Иванов часто расспрашивал Дежнёва, делился с ним планами.

— Говоря откровенно, недоволен я теми порядками, какие ты, Семейка, оставил мне в наследство, — говорил он.

— Чем наши порядки были плохи?

— Много рассуждали, новгородское вече устраивали. А по-моему разумению, надо было показать начальственный кулак, а не рассуждать, настоять на своём.

— Считаешь, Курбат, я не должен был советоваться с людьми, спрашивать их мнения?

— Видишь ли... Ты, этакий добряк, шёл у казаков на поводу.

— Да вовсе не шёл я ни у кого на поводу. Старался считаться с людьми, чтоб не были они на меня в обиде.

— Вот, вот... Никого не хотел обидеть, добренькая твоя душа. А я сторонник неукоснительного единогласия. Для этого у меня есть опыт.

Курбат собирался действовать с размахом, вести с целью увеличения ясачного сбора наступательную политику против неясачных туземцев: юкагиров, чукчей, коряков, «приискивать новые землицы и реки». Для подкрепления такой политики он просил прислать на Анадырь ему в помощь полсотни казаков. Курбат стремился строго централизовать управление всеми русскими людьми в Анадырском крае и для этого свёл их всех в единый отряд, возложив часть правительственной службы на торговых и промышленных людей. Мера эта вызвала ропот и неудовольствие многих.

Особенно недоволен Курбат Иванов остался состоянием зимовья, небольшого поселения, почти лишённого укреплений. Своё недовольство он высказал Дежнёву.

— Ты подумал, продержится ли твоё зимовье, если нападёт орда туземцев?

— Я не готовился к нападениям туземцев, Курбат, — ответил Дежнёв. — Я всегда был сторонником добрых, сердечных отношений с местными, старался не озлобить их. И верил, что дружески расположенные к нам анаулы, коряки или кто другой не придут с оружием в руках под стены зимовья.

— Но ведь твоя доброта часто приводила к обратному.

— И совсем не моя доброта была причиной этого, а разбой и грабежи стадухинцев или Юшка Селиверстова.

— Кто бы из вас ни был больше виноват, а жил-то ты, Семейка, оплошливо. Оставил ты мне в наследство убогое зимовье с ветхим частоколом вокруг, который и резвая собака перегрызёт. А нужен острог с крепкими стенами и башнями, недоступный врагу.

— А мне не был нужен острог с башнями. Обходились избёнками с частоколом.