Семеро с планеты Коламба (сборник)
Шрифт:
— И надо же было дурехе такую красоту в том годе отрезать! Вот и встретилась я с тобой, золотая ты моя!.. — Поднесла косу к губам и поцеловала ее.
Художник и Нинка все так же стояли шагах в трех-четырех от крыльца, глазея на превращения Евдокимовны. Та повела взглядом по двору, забору, глянула на стены.
— Постарел дом-то как! Он тогда как новый еще был.
Остановила глаза на Нинке.
— Погляди, внучка, какой у тебя бабушка была. Не хуже других!
Нинкины глаза, и без того большие, после этих слов стали, как блюдца.
Девушка теперь смотрела
— Виктор Алексаныч! Миленький! — Девушка сошла с крыльца на землю и прижала к груди руки, а Кубик, наоборот, на шаг отступил, словно перед ним была ведьма. — Ты ведь художник. Нарисуй меня, пока я такая! У меня с того времени одна только фотография, да и там лицо-то мое с копейку!
— А что? — Кубик хрипло откашлялся. — А вы разве стареть собираетесь?
— Ты нарисуй сперва, — повторила Евдокимовна, — а после уж поговорим.
— Ладно. Как я сам, балда, не догадался? — Художник хлопнул себя по лбу. — Вы тогда идите на мое крыльцо, солнце сейчас на той стороне. А-а… — Он замялся, — а нет ли у вас во что переодеться? А то ведь вы в домашнем.
— Ой, нет! Мое все старушечье. Ты уж сам что-нибудь повеселей придумай. У меня тогда, как сейчас помню, сарафан был, гвоздиками розовыми усыпанный…
Все, и Славик тоже, перекочевали на другую сторону дома. Девушку Евдокимовну Кубик усадил на крыльцо, а сам устроился с этюдником и красками напротив.
Художник спешил, словно боясь, что прекрасное это видение исчезнет. Он косился на Славика, который засел со своим аппаратиком за углом дома. Его роль в этой истории он давно понял. Когда тот выглядывал, художник грозил ему кулаком.
Нинка смотрела на все, не выпуская изо рта пальца.
На холсте, мазок за мазком, возникала девушка в зеленом, усыпанном мелкими полевыми гвоздиками, сарафане. Длинная золотая коса была перекинута на грудь, загорелые руки то ли теребили, то ли ласкали ее…
Кубик не спешил, просто работа у него снова ладилась, шла как никогда быстро. Одно чудо вызвало другое — вдохновение. В левой руке художника был зажат букет кистей, правой, выхватывая, как шпагу, то одну, то другую кисть, он наносил мазок-удар. Самая большая кисть была по-пиратски зажата в зубах. Поэтому слова его походили на рычание:
— Гр-рас… Рыву-ур-р-р… Бравор-р-р!..
Кубик то подскакивал к холсту с длинной кистью в руке, то отскакивал, сверля его глазами. Все это напоминало Славику бой на рапирах, который он видел по телевизору.
Честно говоря, Славику хотелось удрать и все оставить так, как есть. Может, Евдокимовна не захочет стареть? Придумает что-нибудь и начнет жить во второй раз…
Так и сидел Славик за углом с мол-старом в руке, не зная, что делать. И ругал себя за то, что выпросил его у пришельцев и без спроса направил на Евдокимовну.
Нинка наконец вынула палец изо рта.
— Дядь Вить, давай я рядом с ней… — Она показала на девушку Евдокимовну, не называя ее, — давай я рядом сяду. И ты меня тоже нарисуешь.
— Низя, — ответил Кубик (кисть во рту мешала ему говорить). — Теба тогда ня швете
не бью.— Пусть посидит с бабушкой, — подала голос девушка с крыльца, — рядышком пускай посидит.
Художник освободил рот от кисти.
— Какая вы бабушка! Вы тогда, кажется, еще и мамой не были. Ваша Аня сейчас чуть не вдвое вас старше.
— Это Анька-то меня старше? — не поняла молодая Евдокимовна. — Она ведь мне дочь!
— Дочь-то она вроде бы и дочь, — сказал Кубик, глядя на холст, — только ведь дочери старше матерей не бывают. Она теперь в матери вам годится.
— А Павлик? — со страхом спросила девушка. Павлик, старший сын Евдокимовны, был летчиком гражданской авиации.
— Павлик вас и того старше. — Художник был занят гвоздиками на сарафане и не замечал, что девушка волнуется все больше.
— А Нинка-то — ведь она внучка мне! — не сдавалась девушка.
— Ну где вы видели шестнадцатилетних бабушек?!
— Так что же это получается, — девушка при этих словах встала, — они мне не родные сейчас?
Кубик поднял глаза на Евдокимовну и задумался.
— Понимаете… — Он погрыз кисть. — С одной стороны, конечно, родные… Но если посмотреть с другой… — Художник поднял плечи и замер.
— А ну быстро возвертайте меня в мои годы! — закричала девушка, и Славик узнал в ее голосе нотки бабушки Евдокимовны. — А ну признавайтесь, чьих это рук дело! Твоих, Нинка?
— Дак чего моих? — захныкала Нинка. — Разве я умею? У меня и лекарств таких нет!
Кубик подал незаметный знак насторожившемуся Славику: внимание!
— Вы, Евдокимовна, минут с десяток посидите спокойно. Я портрет должен закончить, раз уж начал. А потом вернутся к вам ваши годы, ваше, так сказать, богатство. И дети, и внучка вернутся… И извините за фамильярность, перестаньте хмуриться, — молодая, а сердится, как старуха!
— Тут будешь сердитой, — голосом Евдокимовны ответила девушка, — когда с тобой такие фокусы!.. — Однако хмурь постаралась с лица согнать.
Кубик спрятался за этюдником. Девушка вот-вот должна была исчезнуть навсегда, и он спешил, боясь не заметить что-нибудь важное, может быть, какой-то отсвет в лице, в положении рук, снова перебирающих золотую косу, в бликах за спиной, играющих в пятнашки…
Скоро портрет был закончен, и Кубик сказал:
— Спасибо, Елизавета Евдокимовна! Желаете взглянуть? — И развернул этюдник.
Славик и Нинка посмотрели на портрет. На крыльце сидела шестнадцатилетняя Лиза. Она смотрела на закат — зачарованно, вытянув шею. Руки перебирали косу. Лицо освещалось закатом, в котором больше всего было золотых и розовых красок.
Дверь в избу была открыта, и там, в сенях, в серой темноте, едва виднелась старуха, в которой узнавалась Евдокимовна.
Теперь ребята посмотрели на девушку. Та перевела глаза с себя на портрете на старуху. Лицо ее посерьезнело и погрустнело.
— Виктор Алексаныч, ты, конечно, художник, тебе лучше знать, как портреты рисовать. Но этот-то у меня будет висеть, не на народе. Ты старуху закрась, пожалуйста, — попросила она. — Хоть это и я, я понимаю, дак ведь в молодости-то о старости не думают!