Семицветье

Но нашла и на него напасть. Бродила в нашем лесу осенняя печальница. Маялась, неприкаянная, и однажды, встретив травника в лесу, навела на него морок. Слег, бедняга, жить расхотел и угасал понемногу.

Младший его сын, паренек лет двенадцати, с волосами белыми, как цветы моей вишни, и глазами темными, как ее ягоды, горевал больше всех.

Однажды пришел он в лес, сел у ручья, как раз под моим деревом и горько заплакал. Я стояла рядом, невидимая, и хотела его утешить, но не знала как.

Соткалась тут из дыма осенняя печальница, белесая, зыбкая, с трудом собирала себя в видимый образ. Но глаза у нее были похожи на болотистые водоемы, готовые затянуть в свою глубину. Взглянула она на меня — она-то меня видела! — и я испугалась. Молодая еще была.

Иркас тоже испугался, но не убежал, а сидел и смотрел на нее как завороженный.

— Не пугайся меня, дитя, — ласково зашелестела печальница. — Я помогу твоему горю. Обещаю, что отпущу твоего отца, если ты отдашь мне взамен силу своей молодости.

«Не верь ей!» — хотела я крикнуть, но Иркас тут же вскочил на ноги.

— Так это ты всему виной! Перестань отца мучить! Сделаю все что скажешь, — он прижал руки к груди. — Хочешь, хоть убей меня потом.

Печальница нагнулась к мальчику и поцеловала его.

— Вот и все, — сказала она. — Никого убивать не надо. Договор наш скреплен.

Прошли годы, семья травника разрослась, его старший сын взял себе жену из ближней деревни, дочку тоже сосватал один охотник — но не увел за собой, а сам тут у нас поселился. Новые дети народились. А Иркас всегда был один. Никогда не смеялся. Даже не улыбался. Родные считали его порченым и были правы. Поцеловала его печальница — и забрала себе молодые силы, сама получила что хотела — обрела постоянный облик…

Иркас же от этого поцелуя разучился радоваться и потерял жажду жизни. Только музыка могла его взволновать. Он научился играть на флейте и часто приходил под мою вишню у ручья — это было любимое его место. Иногда мелодии, что он играл, были тихими и спокойными, но чаще — пронзительно печальными. Я была рядом, в пору цветения осыпала его лепестками или же просто молча слушала. Мне-то ничего, а вот на людей от такой музыки навалилась бы тоска. Жаль мне было парня. И однажды я решила ему показаться — просто вышла к ручью. Он не испугался. Долго мы смотрели друг на друга. Иркас попытался улыбнуться, но у него не получилось, и он отвернулся.

Мы, дриады, многое знаем о том, что творится на свете. От листа к листу, от дерева к дереву передаются вести, а тут и ветер, играющий в кроне, их подхватит и несет в другой лес… Так я узнала, что ходит по лесам ангел — неслыханное дело! Я и попросила свою вишню — скажи, мол, ветру, пусть донесет он до ангела мое приглашение, чтобы и в наш лес пришел.

И вот лежала я как-то в траве под вишней и пыталась дыханием оживить засохшую яблоневую ветку, как делали порой старшие дриады. И тут увидела ее — прекрасную и сияющую, с полупрозрачной кожей и белыми волосами, с огромными крыльями, сложенными за спиной. Кажется, я застыла с раскрытым ртом, как какая-нибудь человеческая девчушка.

А девушка-ангел приблизилась и посмотрела на меня. Она ничего не сказала, но я мысленно услышала ее нежный голос:

«Мне сказали, что дриада Сельна позвала меня в этот лес. Скажи, это ты — Сельна? Я Мирикки»

Я вскочила на ноги, растерянно вертя в руках яблоневую ветвь, заглянула ангелу в лицо. Мирикки показалась мне слишком печальной для такого светящегося существа. Откуда она вообще здесь? Мне рассказывали старшие духи, что ангелы — одни из немногих созданий, которые могут перемещаться между мирами и давать эту способность другим, но они редко пользуются ею. И все-таки передо мной была обитательница Воздушного мира.

— Я Сельна… Я подумала, что ангел сможет помочь тому, кому никто уже не поможет.

В это время к ручью как раз шел Иркас со своей флейтой, и я просто указала на него. И увидела ее улыбку — улыбку ангела. Мирикки вежливо поклонилась мне и пошла Иркасу навстречу. Он остановился… они просто стояли и смотрели друг на друга. А я, отведя взгляд, увидела, как сама собой расцветает у меня в руках сухая яблоневая ветвь…

С тех пор Иркас и Мирикки каждый день встречались у ручья. Они просто сидели там и все так же молча друг на друга смотрели, а я, становясь невидимой, смотрела на них. Конечно, они мысленно разговаривали, а мне очень хотелось узнать, о чем… Люди бы сказали, что это не мое дело, но сами-то они в лесу не слишком стесняются его обитателей, доходит ли до секретных разговоров, поцелуев или еще чего-то… что ж с того, что и мы — духи, феи, дриады — привыкли все видеть и слышать и считаем это в порядке вещей? Но сейчас я могла слышать только мелодии, ведь Иркас часто играл ангелу на флейте. И хотя музыка была по-прежнему щемяще-печальна, что-то в ней изменилось… она стала как будто мягче, светлее… А однажды я увидела, как во время игры слезы медленно потекли у юноши из глаз.

Был вечер, Мирикки бродила по лесу по своему обыкновению, а я молча ходила за ней — куда она, туда и я. Наконец она обернулась и отрицательно покачала головой.

«Я ничем не могу ему помочь, — услышала я ее мысленный голос. — Он боится. Боится радости, боится того, что давно утратил. Не открывает сердце из-за этого страха, не дает себя исцелить».

— Но так ведь быть не должно! — воскликнула я вслух.

Я разозлилась. Как можно быть таким глупым, чтобы бояться радости? Говорят, что у людей чувства сложней, чем у нас, — чепуха! Все понимают, что такое веселье, свет, улыбка… а он, видите ли, не хочет.

Но девушка-ангел пристально посмотрела на меня своими похожими на звезды глазами, и я почувствовала, как в сердце рождается что-то новое… Мирикки не внушала мне никаких мыслей, я как будто сама училась думать по-другому. Иркас когда-то отдал часть себя, чтобы спасти отца, а почему бы и мне не отдать ему то, что я так хорошо понимаю и чувствую? Я всего лишь дриада или, по-другому, фея вишни, но ведь и у меня есть душа…

Этой ночью я пришла к Иркасу под окно и запела. Не так, как пою сейчас, я была взволнованной и шумной, словно дерево под порывистым ветром. Но все равно то была песня весны и цветения, и я вкладывала в нее все, что мог бы понять человек. Все, что есть общего у людей, дриад, ангелов, у всех, кто умеет любить и понимать весну…

И когда я закончила, сердце продолжало петь и ликовать.

— Вот так, Иркас, — прошептала я вслух на языке людей. — Вот так должен ты ей играть, вот так…

И убежала, чувствуя, как внутри у меня звенят невидимые колокольчики, а в волосах сами собой распускаются вишневые цветы…

Как же я удивилась, услышав на следующий день в мелодии, которую Иркас играл для Мирикки, отголосок собственной песни! Непривычно, робко, волнуясь, он пытался играть радость, и во взгляде его были свет и тепло… И я уже не замечала того, что стою совсем рядом, забыв про невидимость. Я просто тихо-тихо подпевала. А потом, приняв всю эту нежность в себя, я слилась духом с собственным деревом, проживая в тот миг всю полноту его цветения. Приняла — и вернула, вскинув руки, рассыпая с пальцев розовато-белые лепестки, которые падали и падали на человека и ангела… Я увидела, как Мирикки, просиявшая ярче обычного, собирает их в ладони, создавая маленькие пенистые вихри, бросает в Иркаса, и лепестки у него за спиной превращаются в белые, чуть тронутые розовым, крылья. И вот тогда-то он улыбнулся…

Дальше все было просто. «Иди, — сказала Мирикки так, что услышала и я, — теперь ты исцелен. И ты нужен людям, нужен своей семье. Может быть, мы еще встретимся».

И он расстался с ней с большим сожалением, а я, ощутив, как сильно устала, уснула под моей вишней и сладко-сладко проспала несколько лет. Когда же проснулась, чудесно отдохнув, мое дерево стало вполне взрослым, как и я сама. Я встретила Иркаса в разросшейся уже деревне, которую стали называть просто Травники, он жил там счастливо, играл на флейте — людям на радость. Вот только девушки по сердцу себе так и не нашел. И еще — оказалось, что никто, кроме меня, не мог видеть его крыльев.