Семнадцать космических зорь

Сын крестьянина-бедняка, он в годы советской власти стал педагогом. Преподавал русский язык и литературу, неплохо рисовал, любил музыку, играл на скрипке. Отец был организатором драматических кружков учителей и колхозников нашего села. Сам мастерил мне игрушки, сам их чинил, помогал разбираться в несложных мальчишеских проблемах, терпеливо и настойчиво воспитывал во мне уважение к людям, к семье, товарищам, труду. Мне кажется по сей день, что все, что есть лучшего во мне, — от отца.

Вот только не сбылась его мечта вырастить из меня музыканта. Отец страстно любит и хорошо знает музыку. Он стремился частичку этой своей любви, своего восхищения чудесной гармонией звуков привить мне с детства. В ту пору трудно было из нашего села попасть в оперу или на концерт симфонической музыки. Отец поступил просто. Он купил патефон и набор пластинок. И в нашей избе зазвучала музыка Римского-Корсакова, Бородина, Мусоргского, Чайковского, Глинки.

Музыкантом я не стал. Дальше барабана, на котором я

играл в школьном оркестре, дело не пошло, но я благодарен отцу и за то, что он все-таки сумел посеять во мне ростки чувства прекрасного, рождаемого настоящей музыкой.

Мать... Ласковая и доверчивая... Неустанно в заботах и работе, она полностью доверила отцу наше воспитание. Я старался никогда не обидеть ее шалостью или непослушанием.

Как-то так получилось, что в раннем детстве я узнал силу товарищества.

Однажды за околицей вспыхнула наша мальчишеская драка. Из-за чего это произошло, не помню: то ли из-за бабок, то ли из-за рыболовного крючка — заглотыша. Только драку эту затеял я чуть ли не против пятерых ребят. Навалились они на меня. Пыль стояла столбом, мелькали голые пятки и кулаки, меня кто-то сбил с ног и прыгнул на спину, продолжая дубасить по чему попало. Мои противники уже заливались победным визгом, как вдруг я услышал звук крепкой оплеухи и рев... Сидевший на мне кубарем слетел наземь.

Когда я поднялся на ноги, то увидел, что все мальчишки топчутся поодаль, а тут же, в пыли катаются двое — мой главный противник и какой-то парень. Не раздумывая долго, я кинулся ему на помощь, и уже через минуту мы дружно догоняли убегающего врага.

Отдышались. Смотрю — с расквашенным носом стоит рядом со мной соседский мальчишка Колька. Он был чуть старше меня и с нами, мелкотой, не водился. А тут вдруг — в драку полез.

— За что они тебя?.. — спросил Колька. — Отцу жаловаться пойдешь?

— Нет... А тебя за что? — спросил я, глядя, как он утирает разбитый нос.

— За тебя заступился... Ишь — пятеро на одного... Однако, айда на речку носы мыть...

С тех пор мы подружились. Я чувствовал себя рядом с ним

сильнее, и во всевозможных ребячьих свалках мы всегда держались друг за друга.

Кто семилетним-десятилетним мальчишкой не лазил в чужой сад за яблоками или в огород за молодой, только что оперившейся морковью! Мы тоже любили вечерние «экспедиции» на бахчу за арбузами. И мне кажется, что арбузы с наших алтайских бахчей, «добытые» ночью, были самыми вкусными в моей жизни.

Прямо на середине нашей улицы поднимался небольшой бугорок. Он весь порос высокой травой. Теперь его нет — срыли. Но для меня он памятен.

В те дни земля, леса, поля были такими же, как всегда, как год назад. Ночь сменялась утром, зима — веселой весной... Но началась война и суровым отпечатком легла на лица односельчан, на их думы; и даже у меня, мальчишки, появились большие заботы и тревоги о чем-то очень важном, как жизнь, за которую бьется Родина.

Шел 1942 год. Отец уходил на фронт. Тяжело оставлял он дом. В тот день мать встала еще до рассвета и хлопотала по хозяйству, стараясь чем-нибудь занять себя.

Отец собирался медленно, деловито.

— Ну, мать, пора...

— На войну бегом не бегают. Не торопись, — сказал приехавший на проводы дед.

Растянуть время до бесконечности нельзя, и наступило все-таки это «пора».

Взвалив на плечи котомку, набитую на дорогу домашней снедью, отец пошел к двери. У меня замерло сердце. Неужто вот так и уйдет?

— Да посидим на дорогу-то... — сквозь слезы сказала мать.

Все молча, по русскому обычаю, сели. Прошла секунда, другая. Отец резко встал.

»

— Сын, — позвал он.

Я подошел.

— Вот так, — спокойно, будто раздумывая над чем-то самым обыденным, проговорил отец, — на войну ухожу, сынок...

Я поднял на отца глаза. Чисто выбритый, стройный, подтянутый, он чуть-чуть грустно смотрел на меня. На его подбородке заметил царапину. «Бритвой нечаянно резанул»,— мелькнуло у меня.

— Ты слушай мать, помогай по хозяйству. В общем, оставайся мужчиной в доме. Понял?

Я мотнул головой. Понял. Хотя понял тогда только одно — отец уходит. И уходит надолго, навстречу большой опасности.

Ласково опустилась его ладонь на мою голову, потрепала вихры. Потом, спокойно шагнув через порог, точно так же, как в тот памятный зимний вечер, отец вышел. Я метнулся за ним.

— Останься, сынок, — попросила мать.

«Оставайся мужчиной в доме». Я остался. Смотрел вслед удаляющемуся отцу до тех пор, пока не стукнула калитка и он не скрылся из виду.

Сидеть одному стало невмоготу, я выбежал на улицу и лег на спину на тот самый бугорок в густую, мягкую траву. Там я пролежал до ночи, рассматривая до боли в глазах мерцающие звезды. И, наверное, в тот поздний вечер впервые думал, думал долго, серьезно, как думают взрослые...

Война пришла в наше село горем вдов. Один из моих друзей, Юрка, остался круглым сиротой, другие потеряли отцов и братьев. Война пришла к нам тяжелой мужской работой для стариков, женщин и нас, мальчишек. Из села Полковниково мы переехали в Майское Утро, к деду. Я работал вместе с матерью в поле, помогал ей по хозяйству — скирдовал солому, полол огород. Приходилось нелегко, и тогда-то я понял: быть мужчиной — это значит по вечерам не ныть от боли в руках и

ногах и с трудом разгибать спину, а поутру снова выходить в поле и — не хныкать.

Война не баловала. Трудно было купить ботинки вместо стоптанных до дыр, не стало папирос и махорки. Дед Михайло затосковал по куреву. В доме появился самодельный резак, и в мою обязанность вошло приготовление самосада для деда. Бумаги же купить было невозможно. Как-то в один из вечеров я обнаружил обложку одной из отцовских книг. Листы все были аккуратно вырваны, а обложка лежала на подоконнике рядом с ящичком для самосада.

Библиотека отца была свалена на чердаке. «Кто же разодрал книгу?» — ревниво подумал я. Как сейчас помню эту обложку. На малиновом фоне — серые печатные буквы: «Рожденные бурей». Дед вроде бы недавно, присев поближе к лампе, читал эту книжку, а теперь...

Прошло немного дней, и все стало ясно. Взяв очередную книжку, дед добросовестно ее прочитывал от корки до корки, а прочитанное выдирал по листу и скручивал из них цигарки. Будто стыдясь этого, он отрывал листы, когда в избе никого не было. А на подоконнике росла стопка аккуратно сложенных переплетов...