Семнадцать космических зорь

Миша рванул заводную ручку, и наша гордость — школьная электростанция — вспыхнула, как факел. Мы молча, не поднимая паники, чем попало — пиджаками, песком — потушили огонь, прочистили свечу и пустили ток. Спрятав обгоревшие пиджаки, черные от копоти, мы прямо с пожара ввалились на наш выпускной вечер, где директор уже начал свою традиционную торжественную речь...

®,

ТКРОВЕННО говоря, мне всю жизнь везло — и сейчас везет— на хороших людей. Так было в Майском Утре и в Пол-ковникове, где меня окружала ватага смелых и честных ребят и где на каждом шагу встречались внимательные и добрые взрослые люди. Так случилось и в Барнаульском военкомате в тот день, когда окончательно определялся мой дальнейший путь.

Я уже решил, что буду летчиком, и с того дня, как принял

это решение, мне просто не терпелось залезть в самолет и поскорее подняться в воздух. И когда в военкомате меня спросили, куда я хочу идти — в морской флот или в авиацию, я ответил:

— В летное училище.

— Если хочешь быть настоящим летчиком, — подчеркивая слово «настоящим», сказал мне капитан, имя и фамилию которого я даже не знаю, — бери бумагу и пиши заявление в школу первоначального обучения...

Что такое школы «первоначального обучения», я не имел понятия. Слышал про летные училища, знал, что они выпускают пилотов, а не каких-то там «подготовишек», и поэтому, решив сразу стать летчиком, заявил категорически:

— Хочу в училище, так и пишите — в училище...

— Тебе же добра желают, чудак! — стоял капитан на своем.

Но и я был упрям.

— Только в училище!..

— Ну, ладно, посмотрим... — как-то странно улыбнулся капитан и оставил меня в покое.

К вечеру, когда потихоньку улеглась военкоматовская суета, нас пригласили в зал и зачитали списки назначения. Слышу— называют фамилии тех, кого посылают в школу первоначального обучения. Меня среди них нет. Я уже было вздохнул от радости, когда капитан произнес: «Титов, Герман Степанович».

И потом строго добавил:

— Список утвержден военкомом, изменению не подлежит.

«Значит, на своем настоял!» — зло подумал я и только потом, много месяцев спустя, оценил его поступок, понял, как много для меня сделал этот совсем не знакомый мне капитан.

Из Барнаула мы ехали шумной группой в десять человек.

33

2 Семнадцать космических зорь

Еще по дороге как-то сами по себе организовали «сибирское отделение» и все вместе явились в штаб школы.

Школа только что организовалась. Жилых домов и казарм не хватало даже для инструкторов, инженеров, техников, и нас расселили в землянках. Правда, сказать «расселили» было бы слишком, так как даже землянок не хватало. Их для нас никто и не готовил. Мы должны были строить их сами. Меня эта работа нисколько не угнетала и не страшила: я привык работать в колхозе, дома, помогая матери, да и, кроме того, молодым, здоровым парням всегда приятно поорудовать лопатой или поворочать тяжелые бревна, устраивая свой будущий «комфорт». Так что первые дни пребывания в армии пришлись мне по душе.

Основательно заскучал я тогда, когда начался курс молодого бойца и нас заставили заниматься строевой подготовкой, назначали дневальными и велели учить армейский устав, который я, будущий летчик, сразу же счел вещью ненужной и не старался вникать в него.

И, конечно, за такое отношение к уставу пришлось не раз поплатиться.

Однажды меня назначили дневальным. Отстоял свои два часа, потом разделся и завалился спать.

Через некоторое время чувствую: кто-то будит меня.

— Почему спишь?

— Отстоял свое, вот и сплю...

Вконец рассерженный командир спросил, сдерживая себя:

— А что положено по уставу?

— Откуда я знаю?..

— Чтобы знал — два наряда вне очереди!

Отработав внеочередные наряды, я загрустил. Рука как-то сама по себе потянулась к перу, и я написал отцу. О том, что здесь все не так, как поначалу думал. О том, что вместо полетов нас учат ружейным приемам и хождению строем. В общем — немного разнылся. Ответ отца был спокойным и, как всегда, убедительным. «Я предупреждал тебя, — писал отец,— что в армии тебе будет несладко. Но уж коли ты не послушал меня и взялся за дело — веди его до конца, чтобы потом не было стыдно за минутное малодушие...»

Нельзя сказать, чтоб это письмо меня вдохновило на «наземные» ратные подвиги, но, к счастью, вскоре началось изучение материальной части самолета, и горечи все позабылись.

Я люблю технику. Меня всегда тянуло к тракторам, автомобилям, и поэтому самолет и двигатель изучал запоем. И отличные отметки, которые появлялись против моей фамилии, давались без особого напряжения. С таким же удовольствием и увлечением занимался навигацией, метеорологией.

У меня не сохранилось никаких захватывающих впечатлений от первого ознакомительного полета на «ЯК-18», равно как и от первого самостоятельного. Мне кажется, это произошло потому, что для нашего поколения, уже с ранних лет знакомого по книжкам, рассказам и кинофильмам с подвигами наших летчиков, с их рейсами через полюс, авиация стала обыденным и привычным понятием, и мы уже не смотрели на самолеты разинув рты и затаив дыхание.

Полеты начались весной 1954 года. Помню только, что, когда мы взлетели, меня поразил открывшийся вид бескрайних казахских степей, где от горизонта до горизонта пролегли темные борозды — первые пашни целинной земли. Тогда начиналась грандиозная целинная эпопея нашей партии и народа. И сверху это наступление на целину было видно особенно ярко.

Утром, например, взлетаешь и видишь где-то в степи всего лишь тоненькую полоску распаханной земли. По краю полоски черным жуком ползет трактор и упрямо тянет плуг куда-то к горизонту. Вечером эта полоска превращается в широкий темный массив. День ото дня массив все ширится и ширится, пока не растечется от одного края неба до другого...

Потом вспаханная земля покрывалась нежной и робкой зеленью всходов, к осени незаметно, но неудержимо желтела, а когда кончали свою программу на «ЯК-18», мы уже видели гигантские груды сыпучего зерна, свезенного к элеватору.

Занятые теоретической и летной подготовкой весь день, мы так уставали, что к вечеру едва добирались до землянок и замертво валились на койки. А утром — снова в полеты по кругу, в пилотажную зону.

Нужно было научиться летать так, чтобы в училище пилотировать без «сучка и задоринки». Мы работали изо всех сил, но я заметил, что инструктор Гонышев постоянно остается недовольным мною. Я старался как можно правильнее, точнее рассчитывать развороты, четко выполнять одну за другой фигуры, и мне казалось — летал нормально, во всяком случае, не хуже и не лучше других. Но Гонышев, ничего конкретного не говоря, все-таки был недоволен.

— Глядя на тебя, никогда не скажешь, как ты слетаешь в следующий раз...

Только позже я понял причину его недовольства.

Дело в том, что есть летчики, которые, освоив машину, могут выполнять абсолютно одинаково сотни взлетов и посадок, сотни раз абсолютно идентично уйти на боевой разворот, на петлю, на бочку. У меня этого не получалось. Каждый полет я рассчитывал по-новому, по-новому выполнял элементы пилотажа, и, видимо, такое непостоянство очень не нравилось инструктору.

Однажды, усталый и расстроенный, я ушел прочь от землянок и лег в траву. Гигантским ковром рассыпалось вверху ночное небо. Легким коромыслом перекинулся через всю Вселенную Млечный Путь. То и дело срывались и гасли, не долетев до земли, падучие звезды. Чувство странного безразличия вдруг охватило меня, и я решил: «Все! К черту авиацию! Отслужу положенные два года в пехоте и вернусь домой. Поступлю в институт, стану инженером, агрономом или кем угодно— только бы уехать отсюда».