Семья для мажора

— Значит, что забрал себе.

— Что, весь? — требует звонко.

— Нет. Пятьдесят один процент.

— От ста?

— Да, — смотрю на нее весело. — От ста.

— Не смешно, — пеняет. — Я в экономике не бум-бум.

— Я в курсе, солнце, — продолжаю улыбаться.

Она замолкает на пару минут, не меньше. Глядя перед собой, думает. Шевелит бровями, ерзает по сиденью. Посмотрев на меня, нервно спрашивает:

— И как ты это сделал? Как… отжал?

Вздохнув, смотрю на убегающую впереди дорогу.

Я знаю, что получу пиздюлей. Прямо сейчас.

— Скрестил доли трех человек. Стаса, матери и бабули. Они отдали мне свои доли, на разных условиях. Хочешь документы посмотреть?

— Нет, я хочу, чтобы ты объяснил мне, блин, на пальцах! — злится она. выпрямившись на сиденьи. — Хотя, ты можешь мне вообще ничего не рассказывать. Так ты обычно делаешь.

Рухнув назад, отворачивается к окну, и в темноте салона я вижу только очертания ее профиля.

— Ты себя видела? — требую у нее. — Ты как привидение уже три недели. Я даже дотронуться до тебя боюсь. Мы с Борисычем на цыпочках ходим, и если ты думаешь, что я не знаю, как ты плачешь раз по восемьсот в день, то зря. Ситуация пиздецовая, но ты лучше слезами умоешься, чем сознаешься, как тебе херово на самом деле. Так что не я один здесь ничего не рассказываю!

Когда я уезжаю, она спит, когда приезжаю тоже спит. Ну или подыхает в туалете.

— Ты занят, я не хочу тебе мешать, — выплескивает она. — Теперь я хотя бы знаю, чем ты занят!

Ну, класс!

Врубив поворотник, съезжаю на обочину и торможу в обесточенной глухомани.

Развернув корпус, упираюсь рукой в руль и парирую:

— Я четыре раза в день спрашиваю, как у тебя дела? Ответ всегда один “нормально”. По-твоему, я зачем это спрашиваю? Для красоты?!

— Я справляюсь! — запирается в свой панцирь.

— Нихрена, — злюсь.

Обхватив пальцами подбородок, разворачивая ее лицо к себе.

— Твой дед сказал, тебе предложили лечь в больницу. Че ты упираешься?

— Я справляюсь, — повторяет упрямо. — У меня учеба…

— Ань, — выпустив из себя пар вместе с воздухом. — Ты не справляешься. Тебя, блин, колбасит так, что я каждый вечер хочу скорую вызвать.

— Я… — поджимает губу, глаза наполняются слезами. — Я каждый день думаю, что вот завтра станет легче… ведь не может же быть так дерьмово вечно!

— Все так плохо? — обнимаю ее щеку ладонью и прижимаюсь к ее лбу своим.

В ее дыхании мандарины. Я хочу целовать ее. Хочу быть нежным. Я до усрачки люблю ее касаться.

Я знаю, что все плохо. Но я, блять, не знаю, насколько!

— Угу… — всхлипывает. — Мне целый день кажется я умираю…

— Блин…

— Не могу пошевелиться… будто меня плитой придавило… я даже думала…

— О чем?

— Нет… — трясет головой. — Ни о чем…

— О чем? — требую не по приколу.

Шумно сопит.

— Думала прервать, — отвечает хрипло.

Я не могу ее винить.

Из того, что я видел… моя рациональная натура так бы и поступила. Она не есть, толком не спит, вегитатирует. Уже почти три недели. Один раз у нее даже кровь носом шла. От этого реально может съехать крыша.

— Хочешь прервать? — откинув голову, смотрю в ее глаза. — Я не буду возражать.

— Нет. Я лягу в больницу. Я больше не буду терпеть… — говорит устало.

— Это поможет?

— Не знаю…

Прикрыв глаза, выдыхаю.

Когда-то я назвал ее трусом.

Я был зол. Был эгоистичным мудаком. А сейчас… все зависит от ее упрямства. Не от моего. Не от меня вообще. Только от нее.

Я уже знаю, что она приняла решение. И его не сдвинуть. Мы втягивались в этот “процесс” вообще нифига не понимая, а теперь все реальнее некуда.

— Скажи, что тебе нужно, я все достану, — смотрю на нее, твою мать, сурово. — Все что скажешь.

В ее глазах смятение. Они кружат по моему лицу. Между губ появляется кончик языка. Облизнув им губы, она спрашивает:

— Ты что, теперь миллионер?

— Пока нет, — отвечаю.

— Дубцов… — предупреждает.

— Стану им после распределения дивидендов. Оно через четыре дня.

— Охренеть… — возводит глаза к потолку “порше”.

— Прорвемся, — обещаю.

Прижимаюсь своими губами к ее. Хочу поцеловать, но ее начинает тошнить.

Закашливается в кулак. Быстро нахожу в кармане своей куртки, которой она накрыта, мандарин. Чищу за секунду. Она выхватывает его и кусает. Откинув голову, утирает со лба пот.

Посмотрев в зеркало, с визгом шин выпрыгиваю с обочины.

Гоню по пустой трассе, как ошпаренный.

Добираемся до клиники через сорок минут. Пока едем, рассказываю о том, как стал владельцем завода. Она слушает, но ей хреново. По вечерам она обычно так и выглядит, все, твою мать, по графику.

На ресепшене оформляю госпитализацию.

Плачу Анькиной картой. Почти все деньги по-прежнему у нее.

Она сидит на стульях у окна, закутанная в мою куртку.

— Пошли… — ставлю ее на ноги.

Проведя мимо лифтов, торможу нас у окна. Здесь у нас уже дофига “свиданий” было. И будет, по всей видимости.

Снимаю с ее плеч тяжелый пуховик и бросаю его на подоконник.

Обняв за плечи, прижимаю Аню к себе. Обняв меня за талию, молчит.

— Тебя сейчас врач опросит. Что-нибудь вколят. Завтра привезу твои вещи, — кладу на ее макушку подбородок. — Напиши, что нужно.

— Да плевать… — выдыхает мне в грудь. — Может я тут до сентября.

— Потянем, — смотрю в окно поверх ее головы.

Фыркает и всхлипывает.

За окном на перекрестке движение. К этому городу я теперь привязан. Это условие Натальи Семёновны Дубцовой. Я не могу скинуть свои акции “Пегаса” кому-то за пределами семьи, иначе бабуля от меня “откажется”. Я слишком ее люблю, чтобы рисковать. Выкупить у меня такой пакет мало кто из семьи в состоянии. На данный момент никто. А это значит, что я теперь активный участник управленческого процесса.

— Деду подарок на день рождения у меня во втором ящике стола.